Юрий Аракчеев
Фантазер
Рисунок Ю. Каношенкова
Хоть бы посмотрела еще раз. Нет. Прислонилась к стенке, а глаза — в сторону. Даже зевнула слегка. Потом случайно скользнула взглядом, не задерживаясь. В глазах— пустота.
Печаль и злость — беспомощная, хотя и справедливая злость — закипали в Алексее. Так всегда. Эта — как все. По-че-му?! Почему они не обращают внимания на него? Значит, он никуда не годится? Да, конечно, лицо у него, наверное, подкачало… И очки. Ну и что, что очки? Некоторые даже любят, когда мужчина в очках. И все-таки… Но ведь он не просто токарь, он студент-заочник! Ну вот, и это ничего не значит. У него нескладная фигура. Длинный, сутулый какой-то. Мать так часто говорила: не горбись! А он горбился. И еще слишком длинные ноги.
Да, совсем по-другому она взглянула на черноволосого спортивного парня, вошедшего на следующей остановке. На него нельзя было не взглянуть. Энергичный, подтянутый. В глазах ее сверкнули искры неподдельного интереса. А парень лишь мельком посмотрел на нее и, развернув газету, погрузился в чтение. И за две-три минуты — до следующей остановки — она шесть раз поднимала глаза на читающего как ни в чем не бывало парня. Алексей посчитал. А на него, Алешу, ни разу.
Парень вышел. На следующей выходить Алеше. Она покинула свое место у стенки и тоже протиснулась к дверям, оказавшись чуть впереди студента-заочника. Ее плечо, и шея в вырезе блузки, и завитки волос над розовым ухом, казалось, излучали укор. Несчастный, беспомощный, смотрел на нее Алексей. Она почти касалась его плечом, он ощущал ее тепло.
Чего бы он только ни отдал, чтобы познакомиться с ней. Даже секцию бокса, в которую вчера записался наконец, хотя это так много стоило. И первый разряд по самбо отдал бы. Если бы, конечно, он у него был.
Сейчас они выйдут из вагона, и она растворится в толпе. Навсегда. Девушка из сна. Из сна наяву. Он больше никогда ее не увидит. Только будет иногда вспоминать. Как знакомую. И фантазировать.
Ресницы длинные. Очень красивая щека— гладкая, смугловатая. Но больше всего злит осанка ее. Высоко поднятая голова, развернутые плечи. Да, бесполезно и думать.
И опять— в этот короткий миг, пока поезд метро замедлил ход перед остановкой, — навалилось вдруг то, чем Алеша жил, отчего мучился все последнее время. Мастер участка сегодня опять грубо разговаривал с ним — в который уж раз! — а он, Алексей, вместо того, чтобы ответить достойно, молчал, глядя растерянно на свои дрожащие красные руки, и мастер, унизивший не только его, Алексея, но и себя — в первую очередь себя самого! — не только не понял собственной вины — своей ошибки! — но отошел еще более утвердившимся в своей якобы правоте — правоте неправедной! — и, кажется, еще более запрезирал Алексея. Опять с этим ящиком! Алексей поставил его справа— как удобнее, как рациональнее! — а он, мастер, нарочно — из принципа, как всегда! — только блеснул глазами — «А ну, помоги!» — и Алексей сам, своими руками помог ему передвинуть ящик налево — что ведь вопреки технологии было! так ведь неудобно детали класть! — и ничего не сказал, только ухмыльнулся криво по своему обыкновению. С самого начала они из-за мелочи повздорили, Алексей в чем-то робко ему возразил, и мастер навсегда, как видно, невзлюбил его. И ничего нельзя было сделать. И Алексей уже безнадежно молчал.
И ведь самое мучительное было то, что Алексей знал: своим молчанием, своей унылой покорностью он предает не только себя, он предает и мастера, который остается в неведении истинного положения вещей, утверждается в своем превратном представлении о мире, где якобы есть нормальные, правильно и здраво мыслящие, полноценные люди — как он, мастер, — а есть несчастные, забитые, темные овечки, как этот Алексей. Алексей не имел ничего против того, чтобы подчиняться — тогда, когда это необходимо для дела, — но подчиняться всегда и во всем, не иметь права слова сказать — это ведь было бы ужасно. Но именно к этому дело шло. Он это хорошо понимал. Но не понимал того мастер. И Алексей не мог ему объяснить.
Поезд остановился. Девушка вышла, вышел и Алексей. Он шагал вслед за ней и любовался ею.
Он любовался тем, как она идет, легко неся свою гордую голову, и радуется существованию в этом мире, ей хорошо в нем, и в ней как будто бы есть частица солнца, которая освещает тех, с кем она рядом.
Кто она? Студентка? Учится где-нибудь в университете или в педагогическом. И знакомые ее такие же, как она. И нет места среди них Алексею. Не вписывается.
Он шел за нею, то теряя, то вновь находя в толпе перед тем, как окончательно потерять.
Вот подземный переход, сейчас она войдет в него, скроется под землей, а Алексей потащится своей дорогой, проводив ее взглядом, пожелав ей… Он уже вздохнул горестно перед прощанием, перед гем, как она спустится в переход.
Но девушка не захотела спускаться. Она вдруг резко изменила свой путь и подошла к киоску «Союзпечать». И остановилась, разглядывая журналы.
И вздрогнуло, затрепыхалось сердце Алексея. Девушка спокойно стояла у киоска, не торопясь уходить. И застучало в висках, и пересохло в горле. Сегодня или никогда. Хотя бы его ждал позор, невыносимый позор отказа. Трудно, немыслимо трудно
Случилось в его жизни, когда так же вот мучительно было, и понял он: вот сейчас, вот сию минуту— сейчас или никогда! — он сделает то, что хотел, но чего боялся всегда — прыгнет с пятиметровой вышки бассейна первый раз в жизни, хотя это невыносимо страшно, и он может разбиться насмерть, и захлебнуться, и его будут вытаскивать со дна, из зеленой, насыщенной хлором воды, и понесут обвисшее мертвое тело, прощай его великие замыслы и мечты… Он уже простился с жизнью, и ватными ногами взошел по ступенькам на вышку, и прыгнул, закрыв глаза, и больно ударился грудью о воду, и ушел в глубину в пузырьках, а когда вынырнул, сердце его колотилось, как молот, но он был счастлив, он был счастлив, как никогда в жизни, и помнил об этом.
И вот теперь. Сейчас он подойдет на своих длинных, нескладных ногах, в своих нелепых очках, сутулый, а она презрительно смеряет его взглядом и скажет ему что-нибудь такое, от чего он смутится и уже никогда больше, никогда…
Вот она сделала шаг от киоска.
— Девушка! Минуточку. Вы… Вы мне нравитесь. Очень. Я понимаю, что я… Но все равно ведь… Знаете, что? Я буду ждать вас здесь. Завтра. В это же время, ладно? И послезавтра. Каждый день. Когда бы вы ни пришли. В это же время. В шесть сорок, ладно? Видите, на часах… И мы… Пойдем куда-нибудь. Вы очень мне нравитесь, пожалуйста. Договорились, да? До завтра. В это же время. Здесь. Обязательно. Ладно?
Она продолжала идти, только замедлила шаг, а он шел рядом. Она с недоумением и удивлением смотрела на него и все замедляла и замедляла шаги по мере того, как он говорил, потом остановилась совсем, но он кончил свой сумбурный монолог и, сказав последнее «Ладно?», быстро пошел в сторону — так, что она даже не успела ничего ответить.
Он ушел, скрылся в толпе, издалека уже мелькала лохматая его голова, однако девушка успела разглядеть его лицо и глаза в тот миг, когда, договаривая, он все же посмотрел на нее, и ее пронзило сочувствие, жалость. Но непонятная сила промелькнула вдруг в его глазах за стеклами очков, и она смутила ее. Это было очень быстро, в долю секунды, но запомнилось. Она только покачала головой, когда он с такой быстротой скрылся в толпе, улыбнулась и пошла своей дорогой — вниз, по ступенькам, на переход.
В шесть сорок? Завтра? В это же время? И каждый день? А почему не сегодня? Смешно! Даже ответа не дождался, чудак. Она машинально посмотрела на свои часики. Да, шесть сорок.
Она подумала еще, что завтра в половине седьмого они с подругой собрались ехать в фирменный косметический магазин — там будто бы должна появиться французская губная помада. У подруги знакомые,
