Обласканный в Варшаве савинковцами и польской разведкой, Шешеня, что называется, вошел в роль и держался все уверенней. И что хуже — все нахальней.
По телефону из Парижа Савинков распорядился сделать все, чтобы Шешеня приятно провел время в Варшаве. Утром Философов спрашивал у Шешени, чем бы тот хотел заняться, и Шешеня начинал куражиться, говорил, что он тоскует без дела «в варшавском болоте», и требовал, чтобы его как можно скорее отправили в Москву, к священной его борьбе с большевиками.
Шевченко однажды предложил Шешене закатиться под воскресенье в ресторан, а потом — в веселое заведение. Но совершенно для него неожиданно получил отказ. Шешеня не собирался нарушать приказа Федорова — никаких выпивок! Он уже прекрасно понимал, что участвует в большом и, видимо, очень важном для Москвы деле, и думал: если чекисты своего добьются, они будут к нему добрыми. Бежать от них он не думал — в Москве осталась его Саша. И наконец, он совсем другими глазами увидел сейчас своих недавних сообщников и начальников. Как это он раньше не замечал, что это за публика? Слушая сейчас их разговоры о России, он еле удерживался, чтобы не засмеяться.
В это утро Философов предупредил Шешеню, что к нему в гостиницу придет поэтесса Зинаида Гиппиус, которая хочет написать о нем стихи для савинковской газеты «За родину». Жена писателя- эмигранта Мережковского, тоже отдавшего свое перо савинковскому делу, Зинаида Гиппиус воображала себя последней надеждой русской поэзии и совершенно серьезно говорила, что, вернувшись в Россию, будет каждое воскресенье с Лобного места на Красной площади читать народу свои новые стихи. «Москва всю неделю будет ожидать этого часа», — говорила она.
Шешеня знаком с ней не был, но однажды, сопровождая Савинкова в Париже на литературный вечер для русских эмигрантов, имел счастье слышать там, как Гиппиус, протяжно завывая, декламировала свои стихи. О чем они, он теперь не помнил. Он вообще не терпел стихов…
Зинаида Гиппиус — дама с заостренными чертами лица и сонными, презрительными глазами, — едва поздоровавшись, спросила:
— Вы мои стихи знаете?
— Каждый русский их знает, — глядя мимо нее, ответил Шешеня.
— Ну, положим, не каждый, — скромно уточнила поэтесса, — вы забыли, сколько у нас на Руси просто неграмотных… — Она смотрела круглыми глазами на молодое нахальное лицо Шешени и, значительно помолчав, продолжала: — Меня попросили написать стихотворение или о вас, или вам посвященное… — Она несколько раз жадно затянулась дымом от тонкой длинной папиросы. — Я уже знаю название стихотворения: «Человек оттуда». Да, именно так: «Человек оттуда»! Это почти что с того света! Я знаю и первые строки:
А? Неплохое начало?
— Я не разбираюсь в этом, — потупил глаза Шешеня.
— Я чувствую и все стихотворение, — продолжала Гиппиус. — Мне нужны только детали. Только детали. Вот, например… Вы по Москве ходите в гриме?
Шешеня подавил смех и ответил:
— Главное там — грим не внешний, а внутренний.
— О да! — подхватила Гиппиус.
А? Неплохо? Неплохо?
Шешеня не знал, что сказать, и молчал. Гиппиус вынула из сумочки маленькую записную книжечку с карандашиком на тонкой цепочке и записала что-то.
— Вы большевиков видели? — вдруг спросила она, придвигая свое остроносое лицо к лицу Шешени.
— Видел, конечно.
— Близко?
— Вот так, как теперь вас.
— Боже! — Гиппиус отшатнулась. — Ну и… какие они?
Шешеня пожал плечами:
— Обыкновенные.
— Перестаньте! — протестующе замахала руками Гиппиус.
— Ей-богу! — простодушно сказал Шешеня. Он встал и начал ходить по комнате, чтобы скрыть разбирающий его смех. Гиппиус следила за ним и тихо говорила:
— Я понимаю вас… понимаю… Я напишу и об этом… И вы простите меня, что так безжалостно вызвала у вас эти воспоминания… Я напишу об этом… Обязательно… для России.
Так же тихо, точно боясь кого-то разбудить, она ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. Если бы ей взбрело в голову вернуться, она нашла бы Шешеню лежащим на диване и корчащимся от хохота. И наверно, подумала бы — истерика от воспоминаний…
В конце дня к Шешене явился начальник секретно-шифровального отдела НСЗРиС Мациевский. Как всегда аккуратненький и немного таинственный, он сказал, не здороваясь:
— Сейчас же едем по делу…
— Что за дело? — Шешеня уловил что-то недоброе в узких глазах Мациевского.
— Лучше меньше задавать вопросов, — сказал Мациевский, открывая перед Шешеней дверь.
На улице их ждала пролетка с поднятым верхом. Как только они сели, извозчик стегнул коня и они помчались. Шешеня чувствовал, что дело неладно, и старался хотя бы запомнить улицы, по которым его везли, — занятие это, впрочем, было бесполезным, Варшавы он не знал.
— Куда мы все же едем? — спросил он.
— Я уже советовал: меньше вопросов, — ответил Мациевский.
Они остановились в тихом переулочке, затемненном густыми старыми липами. Пролетка въехала в просторный двор, в глубине которого стоял одноэтажный домик размером чуть больше тех, что строят у железных дорог для стрелочников.
Этот каменный с тускло освещенным окошком домишко на пустынном дворе совсем не понравился Шешене, и он остановился.
— В чем дело? — спросил Мациевский, взяв его под руку. В это время с другой стороны Шешеню взял под руку рослый извозчик.
— Пошли, пошли, это вам, конечно, не кремлевский дворец, но все же…
В домике за столом, покрытым зеленым сукном, сидели Шевченко и полковник Брандт, про жестокость которого Шешеня давно был наслышан. Шешеня поздоровался, но они не ответили. Мациевский пригласил его сесть на табуретку, стоявшую в центре комнаты, а сам сел у маленького столика в стороне.
— Шешеня Леонид Данилович? — спросил полковник Брандт.
— Это что — суд? — довольно нахально поинтересовался Шешеня.
— До сих пор был не суд, — ответил полковник Брандт, — но поскольку вы сами назвали это слово, подтвердив присловье, что на воре шапка горит, считайте, что это суд. Скажем точнее так — офицерский суд чести.
У Шешени мгновенно взмокла спина, и он спросил упавшим голосом:
— Могу я узнать, за что меня судят?
