Даже во время обхода врача Катя не могла удержаться: вынимала письмо, трогала, хотела убедиться, что оно есть! Иногда, наказывая себя, оставляла письмо дома и весь день думала о том, как придет домой и перечитает.
Мостовой писал, что думает о ней, полон всем, что было, его единственное желание – снова увидеть ее. Он целует ее в губы… Эти строки освятили все, что произошло между ними.
Идя на работу или с работы мимо дома Евгения Самойловича, она с трепетом смотрела на знакомые окна, заходила к Евгению Самойловичу, подолгу сидела у него. Все здесь напоминало ей Мостового, казалось, сейчас откроется дверь и он войдет.
– Что наш майор, – спрашивал Евгений Самойлович, – все воюет?
– Просил передать вам привет.
– Вот и неправда. Ничего он не просил передавать.
– Почему вы не верите? Я вам говорю, что передавал.
– А я вам говорю, что не передавал. Зачем эти приветы, кому они нужны?
– Он помнит о вас, не забывает.
Наклонив голову, Евгений Самойлович смотрел на нее поверх очков.
– Дорогая моя, там – война. И незачем ему помнить меня. Скажите спасибо, что он вас еще помнит.
Она снисходительно улыбалась: разве может Мостовой забыть?
Мостовой оставил ей свою фотографию, маленькую фотокарточку для документов с чистым косым углом. Она хотела ее увеличить, но побоялась оставить в мастерской: вдруг потеряют или испортят. Она вставила ее в угол рамки, где были сняты ее отец и мать после свадьбы. Отец в форменной тужурке речника сидел на плетеном стуле, мать в белом платье и косынке стояла рядом, положив руку на его плечо. Рядом с ними – Мостовой, в своей перехваченной ремнями гимнастерке с погонами, выглядел еще моложе.
Все, что расцветало в Кате, изливалось на окружающих ее людей. Обаяние девушки сменилось обаянием молодой женщины, может быть, еще в большей степени покоряющим людей. Катю уже не смущали взгляды, которые бросали на нее мужчины, – она была защищена от них своей любовью.
Глава десятая
Николай Ермаков приехал в Горький в июне. Он был контужен в голову и демобилизован.
Они с Соней жили в больших корпусах нового, перед войной построенного портового поселка в пустой, еще не обжитой квартире. Катя не почувствовала в ней ни праздничности, ни той милой неустроенности, которая должна быть у молодоженов. Уже вечерело, но они не зажигали света. В комнате стоял тот вечерний полумрак, когда за окном еще чувствуются последние отблески солнца, улица еще шумит дневным шумом, а в комнате темно.
– Мать наша на работе, вот и сидим одни, – сказала Соня, с улыбкой поднимаясь навстречу Кате.
Николай, в пропотевшей гимнастерке и грубых сапогах, по-солдатски стриженный и обветренный, выглядел одним из тех рядовых пехоты, которых Катя хорошо знала по госпиталю. Он нервно подергивал большой стриженой головой, проводил по ней обеими руками от лба к затылку, точно приглаживая отсутствующие волосы, и Катя подумала, что он действительно тяжело болен и Соне нелегко придется. Его молчаливость, угрюмость тоже казались последствиями контузии.
Но Соня была, как всегда, беленькая, хорошенькая, оживленная.
– Сейчас мы тебя угостим, – сказала она, застилая стол скатертью, – уж извини, без вина. Николаю нельзя – так я решила: никакого дома не держать.
– Для гостей можно бы, – заметил Николай.
– Вот пусть она скажет. Правда, Катя? Ведь ты медицинский работник.
– Если уж не пить, то ни одной капли, а иначе и не стоит воздерживаться, – подтвердила Катя.
– Вот видишь, Коля, – сказала Соня, – значит, так и решили: год продержаться, как врач велел, а потом сколько хочешь!
– Тогда наверстаю, – усмехнулся Николай.
– Я давно не была в этом районе, – сказала Катя, – даже удивительно стало, когда проходила: порт, причалы, краны.
Припадая грудью к столу, Николай провел ладонью по голове.
– Вот и я тоже. Вышел с вокзала, сел в трамвай, смотрю – ну точно не было этих трех лет. И порт, и краны, и землечерпалки… И милиционер на том же месте. И народ на пляже. И мостик к пляжу через Воложку все такой же, качается, того и гляди все в воду попадают.
– Расскажи, как ты с соседкой опростоволосился, – засмеялась Соня.
Николай раздраженно махнул рукой.
– Так уж опростоволосился, – Соня сделала вид, что не замечает его раздражения, – соседскую девчонку не узнал. Оставил девчонкой, а застал барышней.
– Люди, конечно, изменились, а город все тот же, – сказала Катя. – Вы из каких мест приехали, Николай?
– Всюду побывал. Сейчас из Польши.
– Как там, интересно?
– Чего ж, люди как люди. Рабочий человек – он всюду рабочий человек. Его от нашего только что по фуражке отличишь, честное слово. Да и крестьянина от нашего колхозника – только что по одежде. И лица такие же… Конечно, другое дело – буржуазия. Видел я одного пана. Худой, в шляпе, в очках. Думаю, профессор. А он, оказывается, на лотке торгует. Может, думаю, это по случаю войны. Оказывается, нет. Раньше имел лавочку, теперь лоток. Мы у них на квартире стояли. И образование есть, а торговать выгоднее. Вот тебе, думаю, профессор – медяки за прилавком считает. И на это жизнь уходит.
Катя мысленно сравнила Николая с Мостовым. Конечно, Николай не такой красивый, не такой образованный и блестящий. Но что-то есть в нем крепкое, надежное, основательное. Чем-то он больше похож на тех людей, которых она знала, – настоящий волжский грузчик, портовик. Она спросила:
– Теперь обратно на кран?
– Отгуляю положенный месяц – и на работу.
– Будем на одном кране, – рассмеялась Соня.
– Поступлю под начальство жены, – впервые улыбнулся Николай. – Они-то теперь вперед ушли. Хвастается, за сутки теплоход разгружают.
– За сутки не за сутки, а за трое суток разгружаем. Раньше-то неделями стояли.
– Заставила война подтянуться, – сказал Николай.
Соня проводила Катю к трамваю.
– Знаешь, Катя, я такая счастливая, такая счастливая! – Она взяла подругу под руку. – Ведь он очень хороший, Николай, но больной. Он и раньше был раздражительный, и такая у него была привычка: «Я ведь говорил», «Я так и знал», – а теперь контузия. У него, бывает, так голова болит, так болит! Лучше бы у меня болела.
– А что врач говорит?
– Говорит: год – только один год! – прожить спокойно, нормально, ну и питание, конечно, не пить, не курить. И будет совсем здоров. И знаешь, Катя, – Соня прижала руки к груди, – я обязательно его вылечу. Все буду делать. Пусть он меня возненавидит за это, а все равно вылечу.
– Не беспокойся – он тебя никогда не возненавидит. Он тебя любит.
– Он делает вид, что ворчит, а на самом деле боится меня, честное слово, – оживилась Соня. – Ты заметила, про соседскую девочку? Махнул рукой! Я ему уж сколько раз говорила: «Зачем раздражаешься по пустякам? Ну сказала про соседку, разве стоит из-за этого здоровье терять?» Вот он махнул рукой, а приду, он скажет: «Я, мол, про девчонку просто так рукой махнул, ты не обижайся… А я ему скажу: „Когда ты рукой махнул? Я и не заметила даже“… Да, я хотела тебе сказать, только при Николае боялась – расстроится он.
– Что такое?
– Женя Кулагин убит, – тихо проговорила Соня.
