пока слышно ничего не было.
Перед вечером пришел к Федору шурин Ефрем Архипов, ходил по горнице, покачивал посаженной на крутые плечи маленькой головой, говорил:
— Ждали от государя Димитрия Ивановича многих милостей и благоденственного житья, да сдается, вскоре от такого житья волком взвоешь. Литовские купцы, что с государем приехали, на Красной площади палатки разбили да грозятся лавки каменные ставить. Бывало, в день на целый рубль, а то и с полуполтиной торговали, сегодня едва полтину набрали. Слух есть, что царь всем литовским купцам даст на Москве торговать вольно. — Почесал маленький, пуговкой, нос. — Доведется московским торговым людям суму надевать да брести по миру, разорит Литва. — Вздохнул. — Накачали чертушку на свою голову. Добро б боярской крови был, а то — шпыня, расстригу беглого в государи нарекли.
Федор следил глазами за шурином. Ефрема он не любил за великую жадность. Старик Архип, прозвищем Суббота, торговал лаптями да колесами, сыновья Ефрем и Филипп вот-вот выйдут в гостиную сотню.
Ефрем кашлянул, попробовал скобу — плотно ли прикрыта дверь. Сел на лавку, придвинулся к Федору.
— Василий Иванович Шуйский вчера говорил: «Думал-де в самом деле на Москву истинный государь Димитрий идет, а оказался то подлинный вор и расстрига. Приехал расстрига с многими литовскими панами, а за панами скоро папежские попы и езовиты придут. И станут те езовиты и попы православных христиан в проклятую папежскую веру оборачивать да костелы ставить. И хочет расстрига старые боярские роды извести, чтобы в злых его умыслах помехи чинить было некому».
Щуря глаза, то ли от закатного солнца, заглядывавшего в оконце, то ли от усмешки, Федор сказал:
— Если бы бояр новый царь извел, от того беды великой не было бы. Лихоимства да неправды всякой стало бы меньше. Статься только того не может. Дереву без корней, а царю без бояр не быть. Не бояре, так паны черным людям на шею сядут. Хрен же редьки не слаще.
Архипов почмокал губами, закачал головой:
— Негожее, Федор, молвишь. Боярами да торговыми людьми русская земля держится. — Зашептал: — Боярин Василий вчера меня с Филиппом в палаты звал, говорил: не постоите, торговые люди, за веру православную, — ждите от расстриги беды неминучей. Будут на вас паны да черные людишки воду возить. — Пододвинулся еще ближе. — Наказывал тебе у него сегодня вечером быть. Молвил боярин: Федору-де Коневу многие черные люди — плотники, каменщики и другие — веру дают. А те люди в Москве тьмочисленны.
Федор сгреб в горсть бороду. Голова набок.
— Та-ак. То добро. — Разжал горсть. — Только мастеру Коневу черных людей не мутить. Истинный ли царь Димитрий или расстрига — то боярское дело. Бояре новому царю служат, тем, что то не царь, а расстрига, не чураются.
Ефрем запыхтел, заерзал на лавке:
— Василию Ивановичу Шуйскому подлинно ведомо стало, что расстрига от короля да панов подослан.
У Федора в голубых глазах льдинки:
— А когда царь Борис жив был, князь Василий того не ведал?
Архипов дернул плечами. Шепотом, скороговоркой:
— И еще говорил князь Василий: хочет-де расстрига Северские земли да Новгород со Псковом и Смоленском отдать Литве.
Федор поднялся, прошелся по горнице, льдинки в глазах растаяли:
— Да истина ли то?
Ефрем сложил щепотью пальцы, перекрестился на образ:
— Истинно так, от боярина Василия Ивановича своими ушами чул.
Федор шагнул к лавке, положил руку на шуриново плечо. Глухо выговорил:
— А так, стоять мне с вами заодно. — Со злостью: — Будь то хоть истинный государь, хоть расстрига.
12
Собралось у Василия Шуйского торговых людей пятеро, архангельский протопоп Никита да богатый посадский мужик, прозвищем Костя Лекарь. Князь купцами не гнушался. С теми, что были позваны в бояриновы палаты, вел он торговые дела. Стол гнулся от блюд со снедью и ендов с вином и медами. Князь времени на пустые разговоры не терял. Гладя топорщившуюся в стороны бороду, говорил о том, что Федор уже слышал от шурина Ефрема. Больше всего пугал торговых людей тем, что Литва отобьет у купцов всю торговлю.
Говорил князь Шуйский нескладно. От длинной бояриновой речи и меда Федора начинало мутить. В синем чаду тускло мерцали оплывшие свечи. А боярин все бубнил об убытках от литовских купцов, о езовитских попах и папежских проклятых капищах, что не сегодня-завтра расстрига велит ставить по всему государству.
— А он же, проклятый чернокнижник и вор, дал панам запись — подарить Литве Смоленск и Северские земли.
Федор вздрогнул. В чаду ничего не видел теперь, кроме лица Шуйского. Потянулся через стол к князю.
— Истина ли, князь Василий Иванович, то тебе ведомо?
Шуйский часто заморгал красными веками:
— Говорю, ведомо. А ведомо от верного нашего человека, что при его, короля Жигимонта, дворе живет.
Пир затянулся до ночи. Гости дивились, что скупой князь Василий на этот раз ни питья, ни яств не пожалел. Беда только: от хозяиновых речей кусок не лез гостям в горло. Вздыхали, творили под столом крестное знамение. «Охте, злохитрое умыслил князь Василий. Что от литовских торговых людей купечеству житья не будет, то правда. Самим ничего не поделать, а черных людишек на Димитрия Ивановича, то бишь на расстригу, как поднять? Великое дело, смертное дело, как раз угодишь в лапы к заплечному мастеру. Охте! Отцами еще сказано: лихо против рожна прати». Уныло уставив бороды, слушали торговые люди затейные Князевы речи. В ответ нескладно мычали:
— Страшно, князь!
— Погодить малость, не к спеху!
Пир вышел не в пир. Расходиться стали вполпьяна. Кланялись хозяину большим обычаем; пятясь задом к двери, по одному покидали хоромы.
Шуйский, оставшись один, крикнул холопов. Холопы погасили свечи, оставили одну. Тихо позвякивая серебром, убирали со стола. Князь Василий ходил из угла в угол по полутемной хоромине, потирал потные руки. За боярином по стене скользила горбатая тень. Холопы, убрав со стола, ушли. А князь Василий все ходил по хоромине, гмыкал в бороду. Остановился, лукаво ухмыльнулся собственной тени. «Тишком да ладком, а как расстриги не станет, быть тебе, князь Василий, на московском престоле».
От Шуйского Федор вернулся поздней ночью. Князь дал двоих холопов проводить до дому. Решеточные сторожа, узнавая княжеских слуг, поднимали решетки без брани. Старик Ивашка, дворник, узнав хозяина по голосу, кряхтя, отодвинул засов. Закрывая за Федором, пробормотал в бороду: «Никогда того не водилось, чтоб Федор Савельич на пиру до вторых кочетов засиживался. Видно, толстотрапезна гостьба была».
Мимо похрапывавшей девки Федор прошел в хоромину. В углу перед образами теплилась лампада. Не зажигая свечи, сел он на лавку, подпер руками голову. Сидел долго. Вспоминал свои мысли, когда строил в Смоленске каменный город: «Силой Смоленска Литве не взять, разве изменой добудет». В оконце посветлела слюда, должно быть, взошла луна. Мастер встал, потянулся с хрустом. «Не для того русские
