солнце высоко». Так и заночевал в лесу, где застигла ночь. Холодея от страха, слушал, как ухали в лесу филины и бубукал кто-то, должно быть, нечистая сила в ближнем болоте. Трясущейся рукою крестил лоб. «Свят, свят, свят, господи помилуй!»
Тронулся в путь чуть посерело. У сакмы, что через реку ведет на русскую сторону, увидел на берегу следы многих копыт. Оверьян охнул: «Пан Шиман раньше поспел». От реки до Бороды не шел — бежал бегом. В клочья изорвал лапти, сбил до крови голые пальцы. Издали увидел лениво вздымавшийся над лесом пепельный дым. На опушке в лицо ударило жаром. Там, где стояла деревня Борода, рыжий огонь догладывал черные головешки.
В глазах Оверьяна потемнело. Из-за кустов, тихо ступая, вышел мужик. Лицо перемазано сажей, половина бороды спалена, голова повязана окровавленным рушником. Хрипло сказал:
— На заре пан Шиман налетел. Мужиков и баб — каких в полон взял, каких ратные люди посекли и в огонь вкинули. — Помолчал. — Твою бабу тоже посекли. Шиман, как жолнеры под избы огонь клали, грозился: «Вы королю подвластны. А не станете дань пану старосте платить, что обложены, да будете в Смоленск с челобитьем ходить, весь уезд огнем выжгу».
4
В мае месяце явился под Вязьмой ротмистр Чиж с литовскими охотниками, казаками и приставшими к Чижу своими русскими «ворами». Приводил Чиж мужиков к крестному целованию на имя вновь обретенного в Литве царя, «тушинского вора». Тех крестьян, какие стояли за государя Василия, Чиж приказывал рубить в куски, а деревни жечь.
Дворянам и детям боярским Смоленского уезда велено было из Москвы садиться на коней и идти воевать литовских и своих воров. Михайло Борисович Шеин послал по уезду подьячих и стрельцов собирать поместное воинство. Помещики, обряжаясь в доспехи, ворчали. Частые сборы и походы надоели. Осенью собирали, велели идти под Москву с воеводами Барятинским и Одадуровым. До Москвы, однако, дворяне не дошли, вернулись с дороги. «Нам-де, не очистя Смоленского уезда от воров, идти на Москву не мочно». Однако воевать воровских людей не пошли и разъехались по поместьям.
Под вечер в вотчину князя Василия Морткина заехал Михайло Сущев с Ондреем Дедевшиным. Ехали в Смоленск на сбор ратных людей. Михайло Сущев всегда, когда приходилось ехать мимо, не забывал навестить старого дружка. Дедевшин был у Морткина впервые, заехал с Сущевым по пути.
Холоп собрал на стол. Ради гостей князь Василий велел принести из погреба фряжского вина. Когда холоп ставил на стол ендову, пожалел: «Вино-то за бочонок шесть рублев плачено!»
Порядка ради позвенели чашами, выпили за царское здоровье. Князь Василий сидел против Сущева, на лице сквозь редкую бороду отсвечивала лимонная кожа, и сам весь желтый, высохший, словно лимон. Покашливая, говорил:
— В ратном деле против вора Ивашки Болотникова воровской мужик из седла выбил и конями воры потоптали, с той поры в голове шум великий и телом стал слаб. Рожей тот воровской мужик как будто знаком. Как по шишаку треснул, память отшибло. Воевода Михайло Шеин по немощи моей указал в поход мне не ходить, а быть к ратному делу, когда доведется садиться в осаду.
Михайло Сущев отпил из чаши, долго тер усы:
— Того, князь Василий, ждать недолго. Войны с королем не миновать. Жигимонт на Смоленск давно зубы точит. — Отпил еще. — Был я с послами князем Григорием Волконским да дьяком Ивановым в Литве. Когда в Варшаве жили, многие паны к нам приходили, хвастались: «Король-де у нас под панами ходит, не то, что у вас, у московских, царь. Как поволим, так король и вершит». — Помолчал. — То правда. В старые годы князья да бояре русскую землю держали. Царь Иван извел старые роды, землей правил самовластно, не советуясь с боярами. Бориска Годунов по-Иванову самовластвовал. — Смотрел хозяину прямо в лицо. — Ваську Шуйского посадили на престол думные бояре, им и мирволит. Середним и худым служилым людям одна тягота. Меж черных людишек шатание, Ивашку Болотникова извели, да корня Ивашкина век не известь. А корень — холопья да худые мужики. На служилых людей волками глядят. — Вздохнул, помотал бородой: — Ох, страшно, Василий Федорович!
— Чего страшно?
— Холопов да черных людишек тьма, а служилых много ли, сочти. Встанут гилью — не то добро отстоять, дай господи ноги унести!..
— Пустое молвишь, Михайло.
— Не пустое, князь Василий. Сколько Ивашка Болотников вотчин и поместий пожег да служилого люда извел!
У Морткина дрогнули восковые веки. Спросил хрипло:
— Чего ж, по твоему разумению, делать, Михайло?
Михайло Сущев махнул прислуживавшему столовому холопу: «Выдь!». Подождал, пока холоп вышел.
— На фоминой неделе был я в Москве у тезки, боярина Михайлы Глебовича Салтыкова, и боярин Михайло мне говорил: смута на Руси великая, и оттого смута, что не люб стал Василий многим боярам и дворянам. Надо Ваську Шуйского с престола свести да королю Жигимонту челом бить, чтобы отпустил на царство королевича. Сядет королевич на московский престол, учинится на Руси тишина. Править будет королевич не самовластно, а как в Литве ведется — с совета бояр да служилых людей. Тогда и от мужиков и холопов безопасно будет. Встанут воровским делом гилью, паны пособят утихомирить. — Откинулся, глядел пытливо. — Как ты о том, Василий Федорович, мыслишь?
Морткин вздохнул, легонько кивнул головой. «Такие слова не при чужом с глазу-на глаз говорить».
Сущев, будто угадал хозяиновы Мысли. Повел бровью на Дедевшина. Сын боярский, точно не слышал разговора, тянул из чаши заморское вино.
— Ондрея, хозяин, не опасайся. Нашего сукна епанча.
Дедевшин поставил чашу, повторил за Сущевым:
— Не опасайся, князь Василий.
За столом сидели допоздна. Говорили о королевиче Владиславе. Успеть бы королевичу прежде других крест целовать. Сядет на московский престол, пожалует за верную службу кого поместьем, кого вотчиной.
5
Амбар попу Прокофию плотник Ондрошка ставил вместе с Михайлой Лисицей. За силу и проворство Михайло пришелся попу по нраву. Когда поставили амбар, Михайло остался жить у попа в задворных мужиках. Договорились так: жить Лисице у попа год и работу делать всякую, какую укажет хозяин. Как кончится срок, попу дать Лисице деньгами тридцать алтын и порты с рубахой. Кормиться с поповской поварни, как и другим задворным мужикам.
Как-то под воскресенье поп правил вечерню. Михайло, попарившись в бане, один валялся в черной избе. Влетела горничная девка, смешливо сверкнула белыми зубами: «Иди, Михайло, в горницу, хозяйка кличет».
Попадья сидела на лавке, волосы стянуты шелковой повязкой, тучна, лицо набеленое, будто собралась в гости. Спросила: смолол ли Михайло жито, что велел утром поп. Бросила на лавку подушку. «Голову от угара ломит». Потянула Михайлу за рукав. «Сядь». Пододвинулась, горячо дохнула в лицо. «Деточек у нас с хозяином трое, да еще хочу, поп же немочен».
Поп, отслужив вечерню, пересчитывать казны, как всегда, не стал, вернулся раньше. На лесенке в горницу нос к носу встретился с Михайлой. Поп затрясся, петушиным голосом выкрикнул:
— Пошто без времени в хоромах шатаешься?!
