Сабан сидел в комнате за столом, не снимая дорогой барской шубы.
– Сдохнешь ты скоро, Каин, куда деньги денешь? Живешь как червь. Тьфу!
– Ты не плюйся. За этим будил среди ночи? Это, Коленька, голубчик, у тебя денежки, а у меня так, на хлебушек.
– «На хлебушек», – передразнил Сабан, – сколько ты только через меня поимел? – То все прахом ушло. Война да революция. – Тоже мне Рябушинский, заводы отобрали.
– Ты чего, Колечка, пришел, старика ночью пугать?
– Тебе, старое падло, валюту кто недавно сбрасывал? – Валюта разная бывает. – Франки. – Откуда нынче франки? – Темнишь, гад старый!
Сабан вскочил, надвинулся на Фролова, заскрипел зубами.
– Ты фуфель не гони, был у тебя военный? Говори, падло старое, иначе…
Лицо Сабана пятнами пошло, заиграли на скулах желваки.
И вдруг распрямился старик. Ласковость с лица как смыло. Глаза жесткими стали, страшными. Зверь стоял перед Сабаном, хоть и старый, но зверь, по-прежнему опасный и сильный.
– Ты на кого прешь? Да когда ты еще пьяных раздевал, я уже шниффером был. Забыл, кто тебя на первый налет взял, к делу приспособил? Я за себя еще ответить смогу на любом толковище, да и есть кому за меня слово сказать. Отодвинулся Сабан, сник: – Да разве я… – А если так, так какое у тебя ко мне слово? – Был у тебя военный? Фролов пожевал губами.
– Мои дела ты знаешь, Сабан, я на доверии живу. Мое слово дорого стоит. – Сколько?
– Большие деньги. Сабан бросил на стол пачку. – Мало.
– На, гад старый, подавись. – Сабан вывернул из кармана кучу кредиток. Фролов аккуратно собрал их. Сложил в одну пачку.
– Клиента тебе отдаю, с которого много пользы мог бы поиметь. – Да не тяни ты.
– Франков у него много. Я все скупить не смогу, так вот он теперь в кафе «Бом» на Тверской обретается. Там сбрасывает, я ему наколку дал.
Сабан не прощаясь вышел. Фролов запер за ним дверь, вошел в другую комнату, где аппарат телефонный стоял. – Барышня, мне 22-345. – Да, – раздалось на том конце провода. – Кто у аппарата? – Литвин. – Передайте Бахтину, что гость был. – Давно? – Только что ушел.
Рано утром в ЧК готовили Чечеля к «новой жизни». Специально гримера из уголовно-розыскной милиции вызвали. Его одевали и так, и эдак. Наконец остановились на английском пиджачном костюме и касторовой шубе с шалевым воротником из бобра. Подобрали такую же шапку. Бахтин, Манцев и Мартынов внимательно оглядели Чечеля. – Вроде ничего. А? – сказал Манцев.
– Как вам, Александр Петрович? – поинтересовался Мартынов. – Чего-то не хватает. Чего-то не хватает. Бахтин, как театральный режиссер, рассматривал Чечеля. – Василий Борисович, снимите-ка шубу. Бахтин взглянул и хлопнул себя по лбу.
– Понял. Федор Яковлевич, Василий Николаевич, часы золотые нужны и перстень. Но дорогие.
– Ох, подведете вы нас под монастырь, Александр Петрович, – засмеялся Манцев, – но что делать. Добудем. А где же дама?
– Это по моей части. – Мартынов встал, вышел за дверь.
Все с нетерпением ждали. Наконец дверь распахнулась, и на пороге появилась прелестная женщина, закутанная в черно-бурый мех. Маленькая шапочка чудом держалась на пепельных волосах, глаза были пронзительно синими. – Вот это да, – сказал Чечель.
– Интересно, – Манцев встал, подошел к даме. – Откуда в наших суровых стенах такое чудо?
– Знакомьтесь, это наш товарищ Нина, она работает в ИНО.
– Ну, теперь все готово. – Манцев довольно потер руки. – Александр Петрович, начинайте инструктаж.
Странное это было кафе – «Бом». Воздух в нем слоистый от табачного дыма, стены давно свой цвет потеряли, размазаны, расписаны, заклеены обрывками афиш. Народа в нем всегда полно. Актеры, журналисты, писатели, поэты, сторонники различных фракций и так, праздные, бездельные люди, которых так много развелось в Москве. Сюда приходят поговорить, узнать новости, посплетничать или просто побывать на людях. Поэты сюда приходят вечером, тогда чтение стихов, споры, гвалт. Сейчас на пустой сцене гармонист в расшитой борчатке играет старые вальсы и романсы. Хорошо играет. Голос гармошки, резковато-нежный, щемящий, заполняет зал воспоминаниями о прошлом: о покое, стабильности, сытости, счастье. Люди Сабана сидели в углу с утра. В кафе ничего не подавали, кроме горького, как хинин, желудевого кофе с сахарином, да странных булочек из темной муки с повидлом, которые здесь именовались пирожными. Но у бандитов все всегда было с собой: и спирт, и окорок, и хлеб пшеничный. В другом конце зала сидел Хряк, он уныло глотал бурду, именуемую кофе, и жевал пирожное. Правда, и ему спиртяги перепало и теперь он мучительно думал, где найти еще выпить. Внезапно зал затих. Даже гармонь словно поперхнулась. В кафе вошла дама редкой красоты, в черно-бурой шубе, следом за ней роскошно одетый господин. Они сели за стол, мужчина достал из кармана бутылку «Бенедиктина» и разлил в чашки. Дама отхлебнула, устало взяла папироску и равнодушно поглядела в зал. В ее огромных синих глазах была одна только скука и презрение ко всем этим дурно одетым, суетящимся людям. Хряк встал, вынул из кармана платок, вытер лоб и пошел к выходу.
– Он, – сказал Семен, – здесь он командовал, и все бандиты подчинялись ему.
– Возьмем, больно уж одежда богатая, – сплюнул на пол Пашка Сучок.
– Нет, его пасти надо. Пусть приведет нас к кассе своей. Смотри, смотри.
К столу Чечеля подбежал маленький юркий человек и положил сверток. Чечель вынул пачку франков и протянул человечку. И тот исчез, словно растаял.
– Глянь-ка, – заржал Семен, – валюту сбросил. Ну и жох парень.
А Чечель встал, взял подружку-даму, и они вышли.
Уже смеркалось, но на Тверской было людно. Барский вид Чечеля и его дамы резко контрастировал с убогой толпой. – Они идут за нами, – сказала Нина. – А вы боитесь? – У меня в муфте браунинг. – Я думаю, пока до этого не дойдет.
Они перешли Страстную площадь, прошли мимо заколоченного Елисеевского и свернули в Козицкий. Потом на Дмитровку. А вот и Столешников.
– На лошадок пошли, – обрадовался Семен, – телефонируй Сабану, пусть приезжает.
Чечель и Нина вошли в дверь столовой. Обычной нынешней обжорки, где кормили овсяной кашей и почему-то пахло тухлым мясом. Мимо раздевалки свернули к двери. – Куда-с? – словно из стены вырос человек.
– На лошадок. – Чечель протянул ему сотенную ассигнацию. – Прошу-с. – Человек открыл дверь.
Они поднялись на второй этаж. Опять дверь, со звонком. Чечель повернул его три раза. Из распахнувшейся двери на темную лестницу вырвался свет и веселые голоса. Швейцар в ливрее, фуражке в галунах, получив мзду, принял их пальто бережно, словно они из фарфора сделаны. – Прошу-с, господа.
Одна из комнат – буфетная. Да, здесь не знают о нужде и голоде. В свете свечей переливались разноцветные бутылки, лежали в вазах фрукты, шоколад, бутерброды. – Ты выпьешь шампанского? – спросил Чечель. – Немного.
А буфетчик в черном фраке, белоснежной манишке с бабочкой. Все как в старые добрые времена, уже хлопнул пробкой. Заискрилось, запенилось в бокалах веселое вино. К стойке подошел человек в щеголеватом пиджаке, с жемчужной булавкой в галстуке. – Папиросы есть? – Асмоловские-с. – Дай, любезный, пару пачек.
Мельком посмотрел на него Чечель и узнал Мартынова. С трудом, но узнал. И сразу же ему стало спокойно: – Мне тоже пачку. Буфетчик протянул коробку: – На лошадок-с не желаете взглянуть? – Конечно. Дорогая, подожди меня здесь. Чечель усадил Нину за стол.
В соседней комнате, огромной, без мебели, толпился народ. Кого здесь только не было: завсегдатаи скачек в модных, не потерявших лоск костюмах, дельцы, напуганные временем, шустрые карманники с Сенного рынка, спокойные налетчики. У самого стола уже стоят двое из банды Сабана. Пришли рискнуть да
