Я подошел, положил цветы, встал на колени и поцеловал землю, в которой лежал мой растерзанный народ… Стоявшие кругом вытирали слезы.
Показал секретарю райкома на забор, он велел шоферу вернуться в райком, отдал нужные распоряжения, и мы уехали в лес.
Возвращались к концу дня той же дорогой. На кладбище стоял новый забор. Умеют у нас работать, когда захотят.
Вечером старики пришли благодарить за помощь.
– Скажите, – спросил я, – как вы перевели на еврейский язык эти слова: «Вечная память жертвам немецко-фашистских захватчиков»?
Бернард Семенович улыбнулся:
– Как перевели? Там написано совсем другое.
– Что именно?
– Там написано из Библии: «Веникойси, домом лой никойси…»
– Что это означает?
– Это означает: «Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда».
Вернувшись в Москву, я сказал Тане:
– У меня есть заключительные слова романа.25
Роман, названный мной «Рахиль», я сдал в «Новый мир». Твардовского уже не было, ушел и его преемник Косолапов – партийный газетный администратор, человек порядочный, в свое время опубликовал в «Литературной газете» стихотворение Евтушенко «Бабий Яр». Теперь журнал возглавлял поэт Наровчатов, неглупый, образованный, учился в ИФЛИ. В прошлом крепко выпивал, но бросил. Партийное начальство таких любит. К роману отнесется настороженно, печатать будет, только получив указание «сверху».
А куда еще идти? «Новый мир» напечатал два моих романа, анонсировал, хотя и безрезультатно, «Детей Арбата», отделом прозы руководит Диана Тевекелян, по отзывам моего переделкинского соседа драматурга Александра Крона, – человек прогрессивный, в 1962 году активно участвовала в разоблачении Н. В. Лесючевского, директора издательства «Советский писатель», в тридцатые годы писавшего тайные доносы на поэтов Бориса Корнилова и Николая Заболоцкого.
Отдал ей рукопись и стал дожидаться ответа. Давал читать роман своим друзьям.
Вася Аксенов прочитал, приехал ко мне в Переделкино, стал у окна и, глядя не на меня, а на улицу, сказал сдержанно:
– У нас этого не напечатают, а напечатают – замолчат. На Западе… Другое дело. Там оценят.
В его сдержанности, в том, как стоял у окна, как говорил, не глядя на меня, я уловил намек на возможную помощь. Видимо, есть связи с западными литературными кругами, есть возможность передать туда мою рукопись, о чем в осторожной форме он и дает понять. Мои догадки подтвердились, когда вышел «Метрополь».
– На Западе такой литературы достаточно, – сказал я, – надо здесь пробивать стену.
– Смотри…
Понравился роман и Семену Израилевичу Липкину. Его мнение я ценил высоко. Прекрасный поэт, ставший и классиком поэтического перевода, человек безупречной репутации. Участники аксеновского альманаха «Метрополь» заявили, что если хоть один из его авторов подвергнется каким-либо репрессиям, то все они в знак протеста выйдут из Союза писателей. Но когда за участие в «Метрополе» начались неприятности у Виктора Ерофеева и Евгения Попова, то лишь двое – Липкин и его жена, поэтесса Инна Лиснянская – остались верны данному слову (не считая Аксенова, он уехал в Америку).
Сложнее было отношение к «Тяжелому песку» у Юры Трифонова. Мы дружили, и я, старше его намного и прошедший через многое, понимал, каково ему было в 13 лет стать сыном «врага народа», потерять отца (расстрелян), мать (отправлена в лагерь). Он скрыл эти обстоятельства, поступая в Литературный институт, из-за чего потом разгорелось целое дело. Однако семинар прозы вел Константин Федин, конформист, приспособленец, но в молодости сам неплохо писал и в литературе разбирался. Дарование Трифонова Федин оценил, повесть «Студенты» выдвинул на Сталинскую премию. Получил ее Юра в 1951 году. Это было официальное признание, но навряд ли оно сделало его счастливым. Я думаю, что Трифонов острее многих из нас страдал от невозможности показать, что такое он есть на самом деле. Он дождался своего часа. В конце шестидесятых появилось несколько его рассказов, о которых сразу заговорили. Потом вышли «Обмен», «Долгое прощание», «Другая жизнь», «Дом на набережной», «Старик». Его книги резко повысили уровень советской прозы, он нашел свое слово, свою форму. «Правые» кусали Трифонова, а интеллигенция раскупала его книги мгновенно, ломилась в Театр на Таганке на спектакли «Обмен» и «Дом на набережной». В серии «Пламенные революционеры», выходящей в «Политиздате», он напечатал роман «Нетерпение» о террористах-народовольцах, высоко оцененный в ФРГ, где свирепствовал в то время террор «красных бригад», его похвалил сам Бёлль.
Вечерами Трифонов сидел в ресторане ЦДЛ, показывал друзьям хвалебные рецензии из Германии. Улыбался. Благодушествовал. Его признал мир. По-детски наивная дань долго ущемляемому самолюбию. Прочитав «Тяжелый песок», Юра со своей снисходительной усмешечкой проговорил:
– Толя, не обольщайся! Многие расхваливают твой роман, но это еще не вершина литературы.
А о «Детях Арбата», возвращая мне рукопись, вообще ничего не сказал, единственно, заметил:
– Я давал ее Саше Гладкову (автору пьесы «Гусарская баллада», много лет отсидевшему – А. Р.), он удивлен, как хорошо ты помнишь то время.
Я не обижался на Трифонова. Я любил и понимал его. Он трудно и долго шел к собственному успеху и был неравнодушен к чужому. Его дарование набирало силу. Но страдания, обостряя талант писателя, часто укорачивают его жизнь. В 1981 году, пятидесяти шести лет от роду, Трифонов умер.
20 июня 1977 года я получил письмо из «Нового мира»:
«В подтверждение нашей беседы сообщаю, что, к сожалению, мы вынуждены возвратить Ваш роман „Рахиль“, так как он не ложится в планы нашего журнала.
Этому письму действительно предшествовала «беседа», вернее, монолог Тевекелян о невозможности в данное время печатать роман. Монолог был довольно агрессивным, получалось, я сам виноват: написал «непроходимую» вещь.
Отнес роман в «Дружбу народов», вроде бы их тема. Заведующая отделом прозы Инна Сергеева оказалась категоричнее Тевекелян: «Мы этого печатать не будем. Тут – тридцать седьмой год, И война показана односторонне – в ней пострадали ведь не только евреи, но и другие национальности».
Что делать, куда идти? И у меня возникла мысль о журнале «Октябрь», где я когда-то печатал роман «Водители».
После смерти Панферова журнал возглавил Всеволод Кочетов, сталинист, журнал при нем стал оплотом реакционных сил. Интеллигенция презирала и журнал, и его редактора. В начале семидесятых годов Кочетов умер, главным редактором назначили Анатолия Ананьева, писателя фронтового поколения, о нем говорили неплохо. Он подобрал новую редколлегию, старался привлечь в журнал прогрессивных авторов. Но все его попытки изменить репутацию журнала были тщетными – «Октябрь» оставался синонимом реакционности. И я рассчитал, что Ананьеву нужна вещь, которая привлечет внимание.
Я не был знаком с Ананьевым, но знал члена редколлегии журнала Григория Бакланова, тоже писателя военного поколения, и попросил его передать мою рукопись Ананьеву. Бакланов прочитал роман.
– Знаешь, Толя, боюсь, не получится. Я уж не говорю о тридцать седьмом. Но евреи… Ананьев вряд ли станет рисковать.
– Я прошу об одном – передай рукопись Ананьеву и скажи: «Рыбаков просит прочитать».
– Ананьев сейчас в отпуске.
– Тем лучше. Положи ему на стол.
Он взял рукопись, отвез в журнал, положил на стол Ананьеву. Тот вернулся из отпуска, нашел на столе мой роман, взял, прочитал, позвонил мне, пригласил в редакцию и объявил, что согласен печатать, если я приму поправки. Что за поправки? Прочитают другие товарищи в редакции и дадут заключение.
Не буду отнимать у читателя время рассказом о перипетиях романа в журнале. Приведу лишь несколько пунктов из длиннейшего (на трех страницах) заключения:
«Редакционное заключение по
