Пытаясь успокоить меня, Дэвид положил руки мне на плечи.
– Ну будет, Элизабет, будет! Не надо так расстраиваться. Я ни за что не покинул бы тебя по собственной воле, но теперь я обязан это сделать. Мой отъезд не подлежит обсуждению, и ты должна быть готова к этому.
Однако я не могла так просто смириться с этой мыслью. В дни, последовавшие за этим, я бушевала, плакала, умоляла, заискивала, бранилась, угрожала, унижалась… Но проще было разговаривать с каменной стеной. Дэвид напоминал мне гранитный булыжник из его родной деревни. Возможно, Крэн уехал потому, что хотел, потому что звуки трубы, бой барабанов и гром пушек были той музыкой, которая околдовывала его и заставляла биться его большое мальчишеское сердце. Дэвид уезжал не потому, что хотел, а потому, что считал это своим долгом, и вся его любовь ко мне не могла поколебать этой решимости.
Даже Марта, увидев, как я расстроена, присоединила свой голос к моим протестам.
– Отправляться туда – безумие, и вы сами это понимаете, – мрачно сказала она, буравя его своими черными глазами.
– Безумие или нет, – спокойно возразил он, – но я должен это сделать.
Марте повезло не больше, чем мне. Исчерпав все свои доводы и устав бороться с его гранитной решимостью, я решила переменить тактику.
– Если ты едешь, – твердо заявила я, – значит, я поеду с тобой.
– Твое место здесь, Элизабет, – мягко возразил он.
– Твое тоже, – отрезала я, – и если ты не видишь нужды оставаться, то и я не собираюсь. Жены других офицеров путешествуют с мужьями, вот и я поеду с тобой.
– Об этом даже речи быть не может. – В голосе его звучал еле сдерживаемый гнев. – Ты никуда со мной не поедешь, и это мое последнее слово.
– Ты говоришь так, будто не хочешь видеть меня рядом с собой, – продолжала бунтовать я.
– Да, не хочу, – просто ответил он. Я была страшно задета, но он продолжил: – Армия на марше – не место для женщины. Никогда, а особенно сейчас. Я должен делать свое дело, и чем быстрее я его сделаю, тем быстрее все закончится и я вернусь домой. Если же я стану постоянно волноваться за тебя, то у меня все будет валиться из рук. Нет, Элизабет, ты гораздо нужнее здесь, поскольку в мое отсутствие тебе предстоит быть одновременно и отцом, и матерью, и всем остальным.
– Если ты не хочешь брать меня во Францию, позволь мне хотя бы проводить тебя до побережья, – взмолилась я.
Но Дэвид снова грустно покачал головой.
– Это лишено смысла, дорогая. Неужели ты думаешь, что сказать «прощай» в Дувре будет легче, чем здесь? Я хочу, чтобы в памяти моей вы сохранились вместе: ты, дети, этот дом – свидетель нашей счастливой жизни. Милая, в следующие несколько недель мне понадобится все мое мужество, помоги мне в этом, пожалуйста. Не делай так, чтобы мне было еще труднее.
И все же я не могла безоговорочно принять то, что он говорил, выполнить то, о чем он просил. Меня возмущала пассивная роль, которую отвел мне Дэвид, и моя собственная неспособность изменить его решение. Однажды утром я увидела его одетым в зеленую военную форму, под мышкой он держал шлем со смешным украшением в виде сосиски, которое обозначало принадлежность к артиллерии. Мне показалось, что сердце мое вот-вот остановится. Дэвид был грустным и одновременно каким-то торжественным, во всем его облике чувствовалась твердость, и даже хромота, казалось, куда-то исчезла.
В нашу последнюю ночь моя уязвленная гордость взяла верх над любовью, и, когда муж подошел ко мне, чтобы обнять, я оттолкнула его от себя.
– Зачем мне рисковать и рожать от тебя еще одного ребенка, если ты, возможно, никогда не вернешься!
Его лицо, освещенное огоньком свечи, стало жестким.
– Это наша последняя ночь, Элизабет, – сказал он, – но я не стану упрашивать тебя, если ты хочешь именно этого.
– О, мой дорогой, – с рыданиями упала я в его объятия, – я так сильно люблю тебя, ну почему ты уходишь!
Дэвид стал нежно целовать меня, ничего не ответив, поскольку ответа на этот вопрос быть не могло. Розовый туман окутал нас, и я еще раз познала счастье.
Когда на следующее утро мы прощались, моя гордость и обида из-за того, что меня не взяли с собой, не позволили мне заплакать, и теперь я рада этому.
– До свидания, жизнь моя, – хрипло произнес он. – Я буду писать тебе так часто, как только смогу. Храни детей до того момента, когда мы снова будем вместе.
– Ты вернешься? – спросила я, и на лице Дэвида появилась его удивительная улыбка.
– Даже если мне придется ползти сюда.
– До свидания, любовь моя, – прошептала я, и он вновь ушел от меня. Стояла последняя неделя мая.
В первую неделю июня Дэвид со своей батареей перебрался в Бельгию. Он писал мне практически каждый день, и сейчас, когда под моим пером появляются эти строки, его письма лежат рядом со мной – необычные для солдата. В них почти нет упоминаний о войне, все они – о Спейхаузе, о деревне, о детях, о его чувствах ко мне. Я пыталась отвечать ему в том же духе, но мои письма невозможно даже сравнить с одухотворенной прозой его посланий.
Слова Дэвида о том, что мое место – в Спейхаузе, полностью подтвердились к концу первой недели июня, когда и Артур, и Каролина слегли с тяжелейшей скарлатиной. Мы с Мартой не покладая рук ухаживали за двумя заболевшими детишками. Даже Марта, никогда не терявшая духа, теперь, перед лицом тяжелого недуга, выглядела взволнованной.
