А поскольку вы никаких целей не преследуете, я предполагал, что на подобную жизнь вас могла толкнуть только крайняя нужда и необразованность. Теперь я вижу, что так оно и есть.
Его слова больно ужалили меня, и я горячо заговорила:
– Вот и прекрасно! Теперь, когда подтвердились ваши подозрения относительно того, что я вылезла из сточной канавы, вы с присущим вам благородством простите мне все мои грехи, ошибки и падения, не так ли? Прибавьте их к моему жуткому происхождению – и дело с концом.
– Боже милостивый, что вы говорите, Элизабет! – воскликнул он. Глаза его светились, как два сапфира. – Неужели вы это всерьез? Неужели думаете, что мне есть дело до вашего прошлого или до того, откуда вы появились? Я знаю вас такой, какая вы сейчас, и только это волнует меня. И мне всего-навсего хотелось проверить предположения, которые появились у меня уже очень давно.
Значит, ему наплевать на то, что со мной было раньше, его не трогают страдания, через которые я прошла!
– А вам не приходит в голову, что вдобавок к тем качествам, которыми вы наделили меня, я стала шлюхой еще и потому, что мне это нравилось? – презрительно сказала я. – Может быть, в ваших рассуждениях вы перевернули все с ног на голову?
Вот теперь он разозлился не на шутку.
– Да что на вас нашло, в самом деле! – заревел он вне себя. – Вы несете абсолютную чушь и сами знаете это. Почему вы должны стыдиться или наговаривать на себя, если в этом нет совершенно ничего стыдного! Неужели вы сами не видите?
– Я вижу, что вам бесполезно что-либо рассказывать, поскольку вы возомнили себя одновременно и судьей, и присяжными! – набросилась я на него в ответ.
Мы свирепо смотрели друг на друга, как пара боксеров на ринге, и только Богу известно, чем бы закончилась эта сцена, если бы наши крики не пробудили шахматистов. Они запоздало откланялись, а Дэвиду пришлось взвалить на себя бездыханное тело майора Эванса, чтобы вынести его на улицу и погрузить в карету. Разговор наш прервался.
Назавтра, когда Дэвид, как обычно, появился вечером у меня, мы оба испытывали некоторое неудобство, но вокруг царила такая суета, что у нас совершенно не было времени поговорить. Наконец Дэвид все же пробился ко мне.
– Простили меня? – тихо спросил он. Я окинула его ледяным взглядом – или по крайней мере попыталась сделать это. – Если нет, то я сейчас встану на колени и на глазах у всего почтенного собрания буду просить у вас прощенья. – Он улыбался, но в голосе его звучала решимость.
– Ради всего святого, Дэвид! – пришлось мне улыбнуться в ответ. – Вы и без того уже вогнали меня в краску. Прощаю вас, хотя и не знаю точно, за что.
Так закончилась наша первая буря в стакане воды.
Все было бы прекрасно, если бы только не те отношения, которые складывались между Джереми и Дэвидом. Они невзлюбили друг друга с первого взгляда. Думаю, это произошло оттого, что Дэвида раздражали многие бросавшиеся в глаза причуды Джереми, заслонявшие от него хорошие качества моего старого смешного друга. Со свойственной ему чуткостью Дэвид никогда не высказывал открыто своей неприязни, но я замечала, что, когда Джереми оказывался в центре внимания, – а это случалось очень часто, – Дэвид сразу же прятался в свою раковину и старался отойти подальше.
Почему Джереми, в свою очередь, невзлюбил его, было мне менее понятно, и как-то раз я пристала с этим вопросом к моему законнику. Он отвечал очень уклончиво:
– Этот парень слишком самоуверенный, слишком скрытный и контролирует каждый свой шаг. Никогда не доверяй таким людям. Они скрытны или потому, что внутри у них пустота, или же, наоборот, это вулканы, готовые в любой момент взорваться. Как бы то ни было, такие люди мне не нравятся.
Я резонно возразила, что сдержанность в людях появляется в зависимости от того, как обходится с ними жизнь, а у Дэвида она складывалась так, что от него требовался самый тщательный самоконтроль.
– Никогда не знаешь, чего от таких можно ожидать, – фыркнул Джереми. – Возьми, к примеру, Крэна – он всегда был предсказуем, а вот с Прескоттом никогда не знаешь, о чем он думает и что собирается сделать в следующий момент. Держу пари, что он упрямее мула. Месяцами сидит и пожирает тебя глазами, но я уверен, что он даже ни разу не попытался тебя поцеловать.
Я с грустью подумала, что это была чистая правда.
– Говорю тебе, Элизабет: если у тебя в голове крутятся какие-нибудь глупые мысли по поводу этого типа, чем скорее ты о них забудешь, тем лучше. От него, кроме неприятностей, ничего не дождешься.
Я сочувственно улыбнулась. Бедный Джереми, как плохо он знает женщин! Но в то же время мне было очень жаль, что они не любят друг друга.
Торговля шляпками процветала, мои вечеринки – тоже. Я полностью поправила здоровье, и мы с Дэвидом виделись практически каждый день. Мне казалось, что такое блаженство будет тянуться вечно, но, конечно, этому не суждено было сбыться. Несчастье обрушилось на нас в июне 1803 года.
Я работала в своем кабинете, и, как сейчас помню, на мне было белое платье с вышитыми красными розами и большим воротником наподобие шали из белого органди.[22] Ко мне вошла Марта и доложила о приходе Дэвида. Его необычно раннее появление удивило, но и обрадовало меня. Я вышла ему навстречу. Остановившись на пороге, он смотрел на меня, будто пытался запечатлеть в памяти каждую мою черточку. Затем вошел, и Марта с довольной улыбкой на своем вечно угрюмом лице осторожно закрыла дверь – Дэвид был ее любимчиком.
Он остановился в нескольких шагах от меня. Взгляд его был грустным, хотя в нем и читалось некоторое возбуждение.
– Боюсь, я снова пришел прощаться, Элизабет, – сказал он. – Меня переводят.
Ноги перестали меня держать, и я рухнула на ближайший стул.
– Возле Гастингса разворачивают батарею, на которой будут испытывать новый тип пушек. Меня
