его на продукты. Собственных вещей у них давно не было, их отобрали, а что не отобрали, было давно выменено: за кочан капусты надо было отдать новое пальто, за десять картофелин — модельные туфли, хорошие часы ценились в буханку хлеба… Но обмундирование, сапоги, кожу на базаре не обменяешь. Это можно обменять у полицаев, у солдат, и не только на продукты.
Повторяю, факты скудные, смутные, их можно толковать по-разному, но вывод можно сделать только один: в недрах гетто, в глубине этого ада, зарождалось сопротивление, на первых порах неумелое, примитивное, наивное, но люди готовились к борьбе, и это главное! Семена, брошенные дядей Гришей, не пропали, и какие всходы они дали, вы еще увидите.
Но вот факт уже достоверный: я имею в виду разговор дедушки Рахленко с его сыном Иосифом, председателем юденрата, он дошел до меня почти дословно.
Дедушка пришел к Иосифу и сказал:
— Иосиф, ты знаешь, что сделали в Городне и Соснице?
— Знаю, — ответил Иосиф.
— То же самое сделают у нас.
— Что ты предлагаешь? — спросил Иосиф.
— Уходить в лес.
Иосиф знал, что до леса не дойдешь, а если дойдешь, то в лесу погибнешь, и это хорошо известно дедушке, и не для такого совета дедушка к нему явился.
— Еще что ты предлагаешь? — спросил Иосиф.
Это означало: выкладывай, зачем пришел.
— Есть мужики…
— Какие мужики?
— Хуторские.
— И что?
— Могут сховать за золото.
— Золото возьмут и выдадут.
— Мужики надежные.
— А где взять золото?
— У тебя нет?
— Для Гриши нет! — сказал Иосиф. — Думаешь, я не знаю, кто тебя прислал? Но имей в виду: Гриша партизан. Если Штальбе узнает, расстреляют вас всех, весь дом, — это в лучшем случае. В худшем — каждого десятого в городе.
— Я не видел Гришу с того дня, как его взяли в армию, — сказал дедушка, — где он и что с ним, не знаю.
— Я тоже не знаю и знать не хочу! — отрезал Иосиф. — Но зачем ты ищешь золото, знаю. Так вот: не впутывайся. С кем драться? С
— Их все равно ждет смерть, — сказал дедушка.
— Откуда тебе это известно? — возразил Иосиф. — Да, в Городне, в Соснице что-то было… Что именно — мы не знаем. Я спрашивал у одного человека. «Да, — говорит, — расстреляли». За что? «Исдэлали попытку на немцив». Тоже, наверно, собрались мальчишки с пистолетами. За это расстреляли всех. То же самое случится у нас. Если наши сопляки не образумятся, я их сам образумлю. У нас еще ничего не было, никаких акций, и не будет! Мы им нужны и долго будем нужны — леса много, а весной они будут строить дорогу, до будущей осени мы продержимся, а там они возьмут Москву, война кончится, наступит мир, а то, что делают во время войны, нельзя делать в мирное время. Надо выждать, надо продержаться.
— У тех, кого сюда пригнали из Сосницы и Городни, убили детей. Чего им еще ждать? — сказал дедушка.
— Еще неизвестно, кого убили, кого нет, — возразил Иосиф. — Могли вывезти в Польшу, здесь близко фронт, и они опасаются, что евреи будут помогать красным. Так вот, скажи всем: не надо сеять панику, распространять слухи. Если Гриша еще раз сюда придет, я передам его Штальбе, это моя обязанность, если я ее не выполню, меня самого расстреляют. И его сыновей, если попробуют хоть пальцем шевельнуть, тоже передам Штальбе. Я отвечаю за семь тысяч жизней и обязан так поступать.
— От семи тысяч уже осталось пять, — сказал дедушка.
— Пять тысяч тоже люди, — сказал Иосиф. — И не лезь в это, отец! Если про тебя узнают, то расстреляют не только тебя, но и всех стариков.
Дедушка понимал, что скрывалось за этим предупреждением: истребляют не только детей, но и стариков. Дедушка знал об этом и без Иосифа. Он видел его насквозь: врет, будто детей увезли в Польшу, — детей расстреляли; врет, будто где-то еще сохранились гетто, — они уничтожены вместе с их обитателями; врет, будто немцы возьмут Москву и война скоро кончится, — они обещали взять Москву еще в октябре. И жизнь им здесь никто не сохранит, все врет, скотина, думает только о своей шкуре, а не о спасении людей. Прежний дедушка все это выложил бы Иосифу, прежний дедушка вытянул бы его палкой. Но палкой он не узнал бы того, что ему надо узнать: откуда известно Иосифу о том, что приходил Гриша, и о том, что мальчики что-то затевают?
— Кто тебе сказал, будто приходил Гриша?
— Так ведь ты говоришь, что не приходил…
— Я не видел, но, может быть, кто-нибудь другой видел. Интересно — кто? Ведь Гриша мне сын.
— А я тебе не сын?
— Вы все мне сыны, и ты, и Лазарь, и Гриша. Но о тебе и Лазаре я знаю, а о Грише — нет и хочу знать.
— Ты знаешь больше меня, и говорить об этом не будем. Иди, отец, и запомни: я отвечаю за людей и не дам их погубить ни Грише, хоть он мне и брат, ни Вене и Дине, хоть они мне и племянники, ни даже тебе, хоть ты мне и отец. Вы не одни на улице, на вас смотрят чужие глаза… Рядом с вами живут люди… Живет Алешинский, Плоткин… Живут Ягудины…
Нарочно так сказал Иосиф или обмолвился, но дедушке этого было достаточно.
— Добре! — сказал дедушка и ушел.
Как вы знаете, соседом дедушки был шорник Афанасий Прокопьевич Сташенок. Старший его сын, Андрей, как я вам рассказывал, работал в депо и жил в железнодорожном поселке с женой Ксаной — помните, за которой пытался ухаживать дядя Иосиф? Старший их сын, Максим, был на фронте, а дочь Мария и сын Костя работали в депо. Со стариками же Сташенками жила семья второго сына, Петруся, его жена Ирина и три дочки: Вера, Нина и Таня — шестнадцать, тринадцать и десять лет. Сам Петрусь был на фронте.
Немцы приказали Сташенкам убраться с Песчаной, как вошедшей в черту гетто, они переехали в наш дом на соседней улице, а их дом заселили евреями, пригнанными с других улиц и из других городов, впихнули туда человек, наверно, семьдесят или больше. Жил тут аптекарь Орел с дочерью и четырьмя внуками, жил несчастный мясник Кусиел Плоткин — помните, тот, у которого в ятке работал мой отец? Жена его уехала в эвакуацию с его бывшим приказчиком. И, между прочим, такое совпадение: жил старик Алешинский, бывший москательщик, у которого отец тоже служил в магазине; после нэпа Алешинский работал кровельщиком, у него, между прочим, было припрятано кое-какое добро, дедушка это знал. В доме шорника Сташенка жила и семья застреленного немцами Хаима Ягудина, его дети, внуки и правнуки, кроме тех, конечно, кто ушел в армию или эвакуировался.
Среди дочерей Хаима Ягудина я хочу обратить ваше внимание на Сарру, ту, что занималась бриллиантами и была в молодости похожа на Веру Холодную. Теперь ей было за пятьдесят, и, как вы понимаете, с Верой Холодной уже не было ничего общего, большую часть своей жизни провела в тюрьмах и лагерях, была и на Соловках и на Беломорканале, и, как уцелела, понятия не имею. Появилась она у нас перед войной, курила, хлестала водку, ругалась матом — словом, законченная уголовница-рецидивистка, и называли ее уже не Верой Холодной, а Сонькой Золотой Ручкой. Осталась она потому, что как пострадавшая от Советской власти ждала себе от немцев много хорошего и, пройдя огни и воды и медные трубы, не
