Никто, кроме Аракчеева, с его железным регламентом, бывшим основой натуры его, не мог бы осуществить наяву эту бредовую идею. Однако беда в том, что тот же регламент, та же неукоснительная дисциплинированность принуждали его всякую идею, с оной дисциплинированностью связанную, доводить до полного абсурда.
Первым делом устроены были военные поселения в Новгородской губернии и государю на осмотр предъявлены. Выглядело это так: чистенькие двухэтажные домики на две семьи, прекрасные дороги, что для России вещь вовсе немыслимая; ни пьяных, ни лентяев. Все пашут, все маршируют, строем в церковь ходят. Образцовый порядок!
Между прочим, поддерживать этот порядок помогала графу в Грузине и близлежащих селах не кто иная, как Настасья, за что Аракчеев ее еще пуще полюбил. Рука у «столбовой дворянки Шумской» оказалась железная, Настасья была достойной наместницей военного министра на Новгородчине! За это она была удостоена встречи с государем, когда тот завернул погостить в Грузино. А почему бы и нет? Какая‑нибудь цыганская дочь, пусть даже и любовница военного министра, ни за что не была бы допущена пред светлые государевы очи, а госпожа Шумская, столбовая дворянка, тем паче что она любовница военного министра, пожалуйста…
Правда, поселенцев нещадно пороли за мало‑малейшее отступление от регламентов и установлений. А строго предписывалось все: не только как и когда пахать‑сеять, но даже и сколько и каких горшков иметь на кухне и куда их ставить. Дома вытягивались вдоль улицы по одной линии. Заглянув в один, следующие можно было не посещать: в каждом в точности то же самое. В каждом доме имелось, например, окно № 4, за коим в комнате полагалось обитать подросткам «женска полу». При подъеме и отбое, когда оные подростки одевались и раздевались, занавески на тех окнах следовало на известное число минут задергивать. Впрочем, генерал Аракчеев почитал нецелесообразным рождение девочек и потому периодически штрафовал матерей, их рожавших.
Но прежде чем родить, понятно, надобно людей поженить. Перед праздником Покрова или на Святки полковник, начальствующий над поселенцами, выгонял на плац два строя: направо — женихи, налево — невесты. Потом, по своему разумению, выдергивал попарно. Поп эти пары немедленно венчал. Как дальше жили таким образом созданные семьи, никого не волновало. Лишь бы соблюдался порядок.
Разумеется, граф Аракчеев не был идиотом и понимал, что порою жизнь в регламентированных поселениях напоминает ад. Насильно никого не осчастливишь! Но этого он делать и не собирался. Император приказал — Аракчеев исполнил. Так что по большому счету все исторические претензии по организации такой нелепости, как регламентированные военные поселения в не ведающей регламента и элементарного порядка России, — к Александру‑благословенному.
Но!
Заботами графа Аракчеева в поселениях были введены общественные хлебные магазины, положено основание конских заводов, образованы особые команды мастеровых разных ремесел и специалистов по сельскому хозяйству, учреждены для детей отдельные школы кантонистов (солдатских детей), заведены вспомогательные капиталы для офицеров и поселян, устроены лесопильные и другие заводы и различные промышленные производства, наконец, образован специальный капитал военных поселений, достигший в 1826 году тридцати двух миллионов рублей…
Некоторые историки вообще полагают, что ответственность за все те беспорядки и нелепости, которые царили в поселениях, падают не на Аракчеева, а прежде всего на непосредственных командиров поселений: производство дознания каждый раз обнаруживало целую систему злоупотреблений частных начальников, преследовавших корыстные интересы. Других результатов, впрочем, и не могло быть в деле, в котором так много было предоставлено личному произволу, а поскольку вопрос решался совершенно новый, то и делалось все путем эмпирическим, сиречь опытным. По принципу — на ошибках учимся. Что же касается непосредственно знаменитой «аракчеевщины», то есть строгости и суровости, доходящих до жестокости, то — вот отрывок из письма‑наставления графа одному из начальников военных поселений:
«Прошу вас покорно не спускать, и строгость нужна более для штаб— и обер‑офицеров, нежели для военных поселян, и оное требую, ибо мои правила не сходятся с правилами, в армии употребляемыми; я полагаю, что когда строгость, разумеется, справедливая, без интриг (коих я не терплю, и всякий тот у меня все потеряет, кто начнет интриговать) употребляется на начальников, то все пойдет хорошо и солдаты будут хороши. А у нас в обыкновенной службе с командирами обхождение бывает приятельское, церемонное. Что никогда по службе не годится, ибо у вас всегда считается за стыд обнаружить какое‑нибудь преступление или злоупотребление, сделанное батальонными или ротным; а, напротив того, думаю, что без подобных случаев не может в свете существовать, а должно только строго взыскивать, а стыда в оном не должно полагать, ибо как можно оного требовать, чтобы у вас все люди ваши, то есть штаб— и обер‑офицеры, были святые? Оного чуда не было в свете, следовательно, есть хорошие, а есть и худые. У вас есть еще правило и хвастовство, чтобы подчиненные любили командира; мое же правило, дабы подчиненные делали свое дело и боялись бы начальника, а любовниц так много иметь невозможно».
Именно это правило Аракеева и вменялось ему в вину всегда и всюду. Ибо под этим подразумевалось почему‑то его неуважение к чувству человеческого достоинства.
К вопросу о неуважении (и еще о жестокости): не кто иной, как Аракчеев в России первым выступил с конструктивным, конкретным предложением об отмене крепостного права! В 1818 году! По его мнению, государство само должно выкупать у помещиков крестьян для казны. С тем, чтобы потом отпускать их на волю. То есть Аракчеев пытался защитить и интересы собственников, помещиков. Не то что господа декабристы: всех распустить, самодержавие отменить, кишкой последнего попа… и далее по тексту!
А вот, кстати, о декабристах (поскольку это и впрямь кстати, ибо имеет к судьбе графа Аракчеева и отрады его сердца самое прямое и непосредственное отношение)…
Летом 1825 года в Грузино, к Аракчееву, явился унтер‑офицер Иван Шервуд, открывший правительству существование тайных обществ (будущих декабристов). Собственно, первое письмо Шервуда было получено в канцелярии императора, однако дело о тайных обществах дано было на расследование именно Аракчееву. Граф и Шервуд выработали план — не рубить сплеча, а досконально выявить все детали заговора, всю глубину его распространения. Встречались они в июле. Прошел август, от Шервуда поступили новые донесения. Настал сентябрь.
9‑го числа сего месяца Аракчеев выехал из Грузина по делам своих докучливых и хлопотных детищ — военных поселений: необходимо было расследовать, за что и почему в одном из них посажены на гауптвахту солдаты. Однако по пути Аракчеева и следовавших с ним офицеров нагнал какой‑то всадник. Это был общинный голова Шишкин из Грузина. Вид у него был измученный и потрясенный. Стараясь, чтобы его не заметил граф, он обратил на себя внимание фон Фрикена, командира полка одного из поселений. Фон Фрикен подъехал к Шишкину и, выслушав его, изменился в лице…
В это время Аракчеев заметил, что офицер разговаривает с Шишкиным, и, очень удивленный, подъехал к ним с вопросом:
— Что случилось?
Шишкин молчал, весь дрожа.
— Настасья Федоровна заболела, — через силу выговорил фон Фрикен.
Аракчеев побелел, а потом… а потом слезы вдруг хлынули из его глаз. И фон Фрикен понял, что ему не удалось скрыть правду, потому что всякое любящее сердце — вещун.
Немедленно кавалькада повернула и отправилась в Грузино. Проехать предстояло почти тридцать верст. Аракчеев приказал гнать без остановки, и еще до полудня впереди показались дома Грузина. Вместе с Алексеем Андреевичем в карете были главный доктор военных поселений К. Миллер и командир полка фон Фрикен. Не доезжая села, Аракчеев заметил идущего по обочине капитана саперного отряда по фамилии Кафка, которого хорошо знал. Граф высунулся из окошка кареты и крикнул:
— Что с Настей? Я везу врача, помощь!
Простодушный Кафка брякнул:
— Не нужно никакой помощи, ваше сиятельство, голова осталась на одной только кожице!
Фон Фрикен выругался про себя. Он‑то пытался как можно осторожнее сообщить трагическую весть генералу. Убил бы этого дурня Кафку!
