любимую женщинами и сто, и двести, и триста, и четыреста лет спустя после смерти легендарной красавицы.
Нет, здесь не было никаких подвязок: ветер и солнце буйствовали в легких волосах, и, благодаря тонкому мастерству художницы, их мог ощущать каждый зритель. Велико было то мастерство! Даже начертанное угольком, лицо, чудилось, дышало свежестью красок: нежный румянец, изящный очерк темно-розовых губ, удивленно вскинутые черные брови – и ясные серые глаза, при одном взгляде на которые Алексей невольно охнул и взялся рукою за сердце, потому что иначе оно наверняка выпрыгнуло бы из груди.
Князь наблюдал за ним весьма пристально, и судорога, так и прошившая тело юноши, не ускользнула от внимательного взгляда.
– Нашел, что ли? Покажи!
Алексей попытался прижать альбом к себе – никак не мог расстаться с этим наслаждением и одновременно пыткой: ласкать любимый лик хотя бы взором! – но князь оказался проворнее. Жадно взглянул на страницу – и тут же нетерпение на его лице сменилось разочарованием.
– Ошибся, братец! – Нахмурился подозрительно: – А может, дурачить меня вздумал? Говори, кто такая?
– Не ведаю ее имени, – в отчаянии выдохнул Алексей, – только
– Зато я ведаю, – усмехнулся князь, – и вот что тебе скажу: ежели решил глаза мне отвести, указавши абы кого, лишь бы отвязаться, то попал пальцем в небо. Сия красавица вот уже три месяца как живет в Берлине. Уехала она туда еще в начале марта, до переворота, однако без ее участия переворот сей никогда не свершился бы. Ведь это не кто иная, как сестра Зубовых, Николая, Платона и Валерьяна. Николай постарше всех, за ним идет она, Ольга Александровна (Жеребцова в замужестве), а уж потом – Платоша с Валерьяном. Ольга моей покойной Лизоньки на годок постарше. Стало быть, красавице твоей уже тридцать шесть лет, понял? Перестань дурить и поищи кого помладше.
Он, впрочем, оборвал смех, увидав остановившиеся глаза своего молодого друга.
– Как тридцать шесть? – пробормотал Алексей, едва ворочая языком. – Как в Берлине? Это
Он резко отвернулся, пряча по-детски задрожавшие губы и повлажневшие глаза.
Василий Львович досадливо покачал головой:
– Вот те на! Крепко же ты влип, как я погляжу, бедолага! Но не может никак это быть Ольга Александровна! А ну, посмотри альбом внимательнее!
Алексей послушался, но, дойдя до последней страницы, вновь воротился к той, где была изображена пышноволосая красавица, да так и замер, не в силах оторвать от нее печальных глаз.
Князь, как нанятый, все горше качал головою, глядя на поникшую голову и согбенные плечи Алексея. Он не верил, что Алексей угадал верно, – думал, был введен в заблуждение внешним сходством. Перебрал в памяти всех придворных красавиц, всех дам петербургского света – но не смог вспомнить никого, кто был бы до такой степени схож с Ольгой Жеребцовой. Видать, не помог альбомчик, видать, в тупик зашли поиски злодейской красавицы!
И вдруг его осенило.
– Полно слезы лить, Алешка! – схватил за руку молодого друга. – Если дива твоя живет в Питере – мы ее всенепременно увидим, потому что нынче вечером весь город, от самых высших до самых простых, зван на прощальный маскерад ко князю Платону Александровичу Зубову. Будем там и мы с тобой. Вот, ты уже ряженый, тебе и хлопотать не о чем, ну а я... не надеть ли мне сутану католического аббата? – подтолкнул он в бок Алексея, и оба заговорщика не смогли удержаться от невеселого смешка. Да уж, веселиться им было не с чего... – Решено! Едем! – воодушевился Василий Львович.
– Так ведь маскерад, – попытался охладить его пылкость Алексей. – Чего ж нам там делать, что мы сможем увидеть, ежели все лица будут закрыты?
– Объявлено, что в полночь все должны маски снять, поэтому твое дело будет на том маскераде – не ворон ловить, а ждать полуночи, чтобы высмотреть жар-птицу твою и вызнать, кто она да откудова. Понял, достопочтенный предок?
Алексей только и мог, что кивнуть, окрыленный надеждою.
Вот так и вышло, что на бал князя Зубова Василий Львович Каразин прибыл хоть без жены и без дочери, однако все же не один, а в сопровождении высоченного парнищи, ряженного в костюм бравого солдатика времен Анны Иоанновны и плешивый паричок. Лицо солдатика было прикрыто наспех вырезанной бархатной полумаскою. Самому князю маска не понадобилась, ибо его лицо было надежно утаено под просторным капюшоном аббата-черноризца.
Оба разошлись по залу, всматривались, вслушивались, однако по всему выходило, что придется им-таки ждать полуночи!
Однако до урочного срока еще оставалось не менее четверти часа, когда Василий Львович, бросив мимолетный взгляд на Алексея, увидал, что «ветеран Крымской кампании» стоит с ошалело-остолбенелым видом, чуть ли не за сердце хватаясь. Князь споро протолкался к нему и подставил плечо как раз в тот миг, когда юноша уже был готов упасть. Неприметно ущипнул под ребро, да так больно, что сознание мигом вернулось к Алексею, и он смог вполне членораздельно выговорить:
– Она здесь! Я слышал запах ее духов!
Март 1801 года
Утром 11 марта, в тот самый день, когда душе русского императора назначено было расстаться с телом и явиться на суд божий, известный нам отец Губер (в то время он был директором петербургского иезуитского коллегиума), по обыкновению своему, явился в Михайловский замок. В кармане у него был некий пакет, и ежели бы Губеру предложили расстаться с ним в обмен на все сокровища Голконды, он только загадочно и презрительно усмехнулся бы в ответ, как умеют делать это отцы-иезуиты.
Прежде Губер прямо и смело шел к дверям государева кабинета. Но только он хотел поступить по обыкновению, как высокая фигура графа Палена преградила ему путь. Холодно глядя пастору прямо в глаза своими чистыми, но совершенно непроницаемыми голубыми глазами, генерал-губернатор сообщил, что государь именно сейчас настолько занят важными делами, что не может принять отца-иезуита.
С этими словами Пален резко повернулся, прошел в кабинет императора и захлопнул за собой дверь с самым непреклонным видом.
Изумленный Губер не успел ничего сказать и вынужден был остаться ждать в приемной. Он мог бы набраться нахальства и открыть дверь в кабинет... но опасался хотя бы словом раздражить императора. Ведь дело, по которому он явился, не терпело суеты, хотя уже не раз обсуждалось с государем в атмосфере строгой секретности. Губер был убежден, что Пален не предполагает, о чем пойдет сегодня разговор, и все же у него зародилось странное, неприятное предчувствие. Папский нунций в Петербурге Ареццо, сменивший на посту Лаврентия Литту, говорил, что Павел поручил герцогу Серракаприола содействовать о посредничестве в том вопросе, по которому Губер явился нынче в Михайловский дворец. Все-таки эти сведения могли дойти до Палена... хотя какое это имеет значение? Он ничего не сделает, если решение императора будет твердым, а похоже, так оно и есть. И все-таки Губер забеспокоился. Ведь бумаги, которые он имел при себе, требовали только последней подписи: русского императора. Это был проект соединения православной и латинской церквей, то есть создания унии по всей территории Российской империи.
Этот проект Губер считал делом своей жизни. Оно означало фактическое возрождение ордена Игнатия Лойолы! И, конечно, промедление даже минутою казалось ему невыносимым. Но отцы-иезуиты должны уметь ждать...
Минутой, впрочем, дело не ограничилось. Несколько часов пришлось Губеру провести в самом неловком и мучительном ожидании окончания докладов Палена. Конечно, святой отец не предполагал, что министр нарочно задерживал внимание императора нужными и ненужными подробностями и буквально не давал ему дух перевести. А между тем Пален, у которого шпионы были везде, даже в среде иезуитов, если не знал наверняка, то предчувствовал цель явления Губера. Он был осведомлен о проекте унии, разработанном самим папою, и понимал, что допустить подписание этого документа нельзя. Более того! Нынче в ночь назначено было выступление заговорщиков, а разговор с отцом-иезуитом мог произвести на неустойчивую
