перепуганная. Глазенки ее так и метались по сторонам, в лице ни кровинки не было. И вот она завидела лоскут в руках Мюрата – и побелела так, что веснушки показались брызгами крови.
Рухнула на колени и замерла, склонив повинную голову, готовая принять всякую кару. В то же мгновение Мюрат взмахнул рукой – и ятаган Надира обрушился на шею Лушеньки.
Голова покатилась по полу, фонтан крови хлынул на дорогой ковер, и тело бедной предательницы безвольно распростерлось на полу.
Охотников хмуро отвел глаза. Ему было жалко девчонку, но он понимал, что эту беду она сама на себя навлекла. Всякий Иуда сует голову в петлю уже в ту минуту, когда получает свой кошель с тридцатью сребрениками… только еще не осознает этого. Так что и Лушенька сама себе яму вырыла.
Однако скоры эти турко-французы на расправу. Видимо, и с Охотниковым разделаются так же быстро. Остается надеяться, что Марья Романовна еще жива и что столь бездарная, неумелая попытка ее спасения не принесет ей вреда.
Хотя как же не принесет? Она, бедняжка, лелеет надежду, что ее письмо попадет к могущественному спасителю. А вышло-то как… как вышло-то?!
Охотников с горькой досадой покачал головой, подумав, что и третьего строя шпицрутенов ему будет мало за то, что так преступно оплошал.
В эту минуту раздался голос Мюрата. Он отдал Надиру какое-то приказание, и Охотников уже простился мысленно с матушкой, сестрой и товарищами, приготовясь явиться на Вечный суд, однако ему не снесли голову, как можно было ожидать, а невесть куда поволокли.
О том, что она натворила, Марья Романовна пожалела уже через минуту после того, как Жаклин задернула за собой занавесь. Хотела кинуться за ней и забрать письмо назад, да побоялась… побоялась лишиться последней надежды. Ведь не было, ну не было у нее другого пути отправить это свое послание, кроме как довериться первому встречному. Жаклин могла предать. Лушенька могла предать, как уже единожды поступила. Мог предать этот неведомый Климов… если хаживает к Мюрату, вряд ли он враг ему, скорее друг, так что напрасно Маша на него рассчитывала.
Осознав это, она только головой покачала – что бы раньше было догадаться, не пришлось бы столько сил ради письма затратить!
Нет, она не жалела о том, что сделала. Ведь этот неопрятный лоскут стал единственным залогом надежды. Не напиши Маша письмо, рассчитывать было бы не на что. А теперь… есть во что верить и чего ждать! Пусть даже это будут дни, недели, месяцы ожидания…
Если же француженка предала ее, то с минуты на минуту появится Мюрат и со злорадным смехом швырнет Маше в лицо злосчастный лоскут. И она будет знать, что ждать нечего…
Марья Романовна прилегла на диван. Ее вдруг начал бить какой-то нервический озноб. В душе боролись попеременно истовая вера в то, что чудо произойдет и они с Наташей будут спасены, и дурное предчувствие, которое так и наваливалось, так и наползало, так и давило и норовило придушить. Глаза ее испуганно блуждали по комнате, и картины, соромные картины снова и снова привлекали к себе ее взгляд.
Людям, изображенным на стенах этой странной комнаты, не было ровно никакого дела до страхов и страданий Марьи Романовны Любавиновой. Мужчины и женщины обнимались, целовались, распутничали, но чем больше Маша на них смотрела, тем меньшее ощущала негодование против этого распутства. Напротив, ей становилось как-то спокойней. Вот ведь – не все на свете предатели, похитители, изменники и лгуны. Есть просто… просто люди.
Красивые все и такие счастливые! Посмотришь, посмотришь на них, да и поверишь, что любовь – это не только в девичестве по пригожему жениху вздыхать. Это еще и постель супружеская, и то, что в ней творится между мужчиной и женщиной… Марья Романовна всегда полагала, что лишь мужчины могут быть одержимы тем, что в той самой постели происходит. А тут глядела на лица нарисованных женщин, одухотворенные блаженством из-за того, что давали им мужчины, – и остро завидовала неизвестным красавицам.
У нее ни мгновения не было в супружеской постели, чтоб затрепетать и почувствовать себя счастливой. Стыдилась мужа, старалась для него, терпела его вторжение, как некий непременно нужный обряд, но хотела, чтобы все скорей кончилось. Мечтала: вот зачнет, так можно будет и покончить со всем этим. А на что оно, коли ребенок уже зародится? Разве что спустя какое-то время, когда второго захочется.
Но, правду сказать, ничего иного, как лежать на спине и быть вдавленной в пуховик тяжелым майорским телом, она и не знала. Вот этого всего, что на стенках нарисовано, Ванечка с ней точно не делал. Небось даже и не ведал о таком!
Марья Романовна тоже не ведала. И не ощущала себя от этого несчастной: ведь то, о чем не знаешь, не болит.
Ванечку она очень любила… но только днем. А ночью…
Ох, без ночей Марья Романовна очень легко обошлась бы!
А вот сейчас, глядя на диковинные картины страсти, она впервые почувствовала, что жизнь ее обделила. Может быть, если бы муж ее обнял вот так… а она его вот этак… а это что? Позорище экое! Соромство! Но вместо того чтобы ужаснуться, она тихонько хихикнула. Да неужели Марья Романовна осмелилась бы вот этак… и вот этак?! А что сказал бы майор Любавинов, коли она однажды настолько разошлась бы, что коснулась бы губами… ой, нет, прости, Господи, прости, Пречистая Дева!
Марья Романовна уткнулась в подушку, зажмурилась, но все же не могла отделаться от назойливых, пугающих и соблазнительных картин.
Может, однажды, когда случится чудо и она выберется из этого дома, встретится ей в жизни мужчина… другой, не такой, как суровый Ванечка. И полюбит он Машу, и захочет назвать ее своей женой. И, ощутив, что влечет он ее на ложе не только для того, чтобы получить свое да к стенке отвернуться, а и жену повеселить телесно, – вот тогда она вспомнит что-нибудь из этих картинок и…
Маша почувствовала, как загорелись щеки. А ведь это впервые в жизни она подумала о другом мужчине не просто как о муже, с которым будет житься удобней, защищеннее, нежели в одиночестве. Она впервые возжаждала мужской ласки.
Грех-то какой! Или не грех? Или..
Вдруг мысли прервались. Марья Романовна испуганно вскинулась. Кто-то шел по коридору, приближаясь к комнате. Это были шаги Мюрата – Марья Романовна узнала их. В их стремительный лет впечатывалась поступь другого человека, столь же быстрая, но более тяжелая.
«А это идет Надир», – подумала Марья Романовна и почувствовала, что ее начинает бить дрожь.
Господи, зачем они идут? Вроде бы еще не приспела пора настояться той дьявольщине, которую взялась готовить Айше!
Не обманывай себя, тут же сказала она себе. Мюрат идет не для того, чтобы совершить над ней, Машей, насилие. Он спешит для того, чтобы одним ударом пресечь все ее надежды на спасение. Чтобы, рассмеявшись, бросить ей в лицо: «Жаклин обманула тебя. Это по моему приказу вкралась она к тебе в доверие и завладела твоим письмом!»
Что сделает с ней Мюрат? Убьет?
Ну что ж, вот сейчас войдет Мюрат – и Марья Романовна узнает, какую участь он ей приготовил.
Занавесь распахнулась. На пороге возник Мюрат. И по лицу его Маша поняла, что все самые худшие опасения ее сбылись. Жаклин ее предала…
Ледяными, неживыми глазами Мюрат долго смотрел на Машу и наконец произнес:
– Хочу сделать тебе один подарок. Идем.
Маша что-то пролепетала, мол, никаких подарков ей не надо и идти она никуда не хочет, однако из-за спины Мюрата в комнату вступил непроницаемый Надир – и просто-напросто стащил Машу с дивана.
Мюрат довольно кивнул, повернулся и вышел. Надир, волоча за собой Марью Романовну, последовал за ним.
Мужчины шагали очень быстро, Маша едва успевала ногами перебирать, а иногда Надир легко отрывал ее от земли и тащил по воздуху. Марья Романовна вспомнила сказки «Арабских ночей»: случалось в них, что герои либо подчиняли себе могущественных добрых джиннов, либо попадали во власть джиннов злых. Вот сейчас она именно так себя и чувствовала: попавшей во власть джинна злого. И как от него спастись? Надира в лампу или бутылку не запихнешь, потому что сам он подчиняется еще более могущественному и
