так и прозябать в Ростовской митрополии до скончания веков, а вот при мне… патриархом всей России станешь, вторым после меня человеком. Коли детей мне Бог не даст, сына твоего наследником престола назову!
– Ты уж о детях мечтаешь? – хмыкнул Филарет. – И с кем заделать их намерился? С внучкой моего Матвеича, с этой, как ее там… с Манюней? Или женат на другой?
– Эва сказал, с Манюней! – пренебрежительно отмахнулся Гришка. – Хотя она, конечно, баба добрая и за меня в огонь и воду, да только какая с Манюни царица? Нет, она свое место знает. К тому ж разве тебе не ведомо, что царь Димитрий уже женат? На Марине Юрьевне женат и повенчан с ней по нашему православному обряду? И другой жены мне не надобно.
– Погоди, – всерьез озадачился Филарет. – Ты что же, и впрямь задумал на
– Была такая дума, – признался Отрепьев. – Да хлопотное это дело. Все снова-здорово заводить, опять углицкую байку ворошить, опять инокиню Марфу к ответу призывать… А тут из Путивля уже весть прошла – жив-де я. Слышал небось?
Филарет испытующе поглядел на пугающего гостя. Да, он слышал от верных, совершенно надежных людей: князь-де Григорий Шаховской и Мишка Молчанов, друг и приятель царя Димитрия, вовсю распускают слухи, будто он жив, и находятся люди как в Польше, так и в России, которые им не только верят, но и готовы подтвердить измышление нового царя. Вот только еще неведомо, кого назовут именем Димитрия. Будет ли это Богданко, секретарь первого Димитрия для переписки на русском языке (польские дела царя вел Ян Бучинский)? Богданко после переворота бежал якобы в Могилев, там и отсиживается ныне в доме какого-то протопопа, между делом сожительствуя с протопопицей. Болтали также, что царем Димитрием назвался попович из Северской области Матюша Веревкин, или какой-то Алешка Рукин из Москвы (попович тож), или сын князя Андрея Курбского, великого политического противника Ивана Грозного. Упоминали какого-то учителя из маленького городка Сокола; чеха из Праги, служившего среди драбантов первого Димитрия; какого-то сына боярского из Стародуба, ну а также некоего еврея.
Конечно, рассуждал Филарет, «родиться» второй Димитрий мог бы и в Польше. Друзья и родичи воеводы сендомирского, который вместе с дочерью, развенчанной царицею Мариной, ждет сейчас решения своей участи в Москве, вполне способны отыскать какого-нибудь хитрого, продувного плута, который может бойко читать и говорить по-русски. Он может вызубрить с чужих слов все приключения, случившиеся с его предшественником в Польше и России, и… отдаться на волю своей судьбы и польских отрядов, которые, говорили, уже собирал некий полковник Меховецкий!
Вопрос удачи и Меховецкого, и Мнишков, и «озорника» Шаховского, и всех тех, кто в Москве осторожно шепчется о возможном воскресении Димитрия (нет, ну в самом деле, спасся же он единожды в Угличе – отчего бы не спастись вновь в Москве?), лишь в одном: насколько точно будет соответствовать новый самозванец своему образу. Насколько окажется правдоподобен, достоверен, похож… нет, даже не на прежнего Димитрия, сколько на царя вообще. Димитрий первый так легко вызывал к себе доверие именно потому, что был истинным сыном Грозного. Ему не надо было притворяться наследником трона – он был им!
Второму Димитрию в этом смысле придется гораздо сложнее. Тут мало просто сказать: «аз». Надо произнести также «буки», «веди», «глаголь», «добро»… дойти и до фиты.
А ведь очень просто можно дойти только до глаголя… на нем и повиснуть[15]!
Филарет оценивающе посмотрел на своего собеседника. По речи слышно, что человек сей не чужд грамоте, более того, знает и латынь. Держится с сознанием собственной правоты – ну еще бы, ведь четверть века прожил в полной уверенности, что час его еще пробьет!
Вот в этом и сила нежданного гостя. Димитрий первый
И тут Филарет обнаружил, что уже с меньшей ненавистью смотрит на пугающего своего посетителя. Он, конечно, негодяй, однако… Федору Никитичу Романову приходилось читать труды древнеримского медика Галена, и он запомнил: одно и то же вещество может быть и целебным, и смертоносным – все дело лишь в том, как его применить. Может статься, Юшка Отрепьев сейчас – змея, уже выпустившая свой яд. Она способна укусить – довольно-таки болезненно, она может здорово напугать, однако она уже не смертельна. Но знает об этом только Филарет… Для Шуйского и его присных возникновение сего человека – внешне похожего на Димитрия, знающего его жизнь как свою, а главное – убежденного в своей стезе, в своей судьбе, – смертельно, жутко, кошмарно, это мука адова при жизни!
Все, чего не хватает Отрепьеву, чтобы ринуться в бой против Шубника, – это подпоры в виде денег, войск и верных людей, которые ничтоже сумняшеся начнут титуловать его государем и отвешивать ему поклоны. Да велика беда, шея не былинка, не переломится…
Стало быть, так. С одной стороны, Димитрию нужно то, что есть у Шаховского, Меховецкого, у самого Филарета: силы, средства, весомость имени. Им всем, в свою очередь, нужен человек, способный сковырнуть Шубника, предварительно крепко попортив ему кровушку.
Так почему бы не соединить усилия?!
Ноябрь 1606 года, Москва, Стрелецкая слобода
– Крещается раб Божий Николай! – провозвестил батюшка, окуная младенца в купель и тотчас вынимая.
Капли звучно падали с голенького тельца в воду. Мальчонка хватал ротишком воздух, таращился по сторонам бессмысленно-испуганными глазенками, но не орал, ничего, вытерпел обряд. Не заплакал даже, когда крестная мать, Матрена Ильинична, не очень ловко с отвычки (минуло уж двадцать с лишком годков, как нянчила она своих дочек, а внуков Господь покуда не дал) приняла младенца на руки. Правда, сморщился досадливо, выпятил губы, но стоило Ефросинье, высунувшись из-за плеча кумы, тихонько шепнуть:
– Тише, миленок, тише, негоже в Божьем доме шуметь, – как малый тотчас растянул губешки в беззубую улыбку и начал водить своими черными глазками, выискивая Ефросинью. Нашел, улыбнулся еще шире, но тотчас закрыл глаза. Улыбка медленно сползла с его щекастого личика, губки сложились смешным кувшинчиком – малыш уснул.
– Ах ты, мамкин сын! – умилилась Матрена Ильинична. – Ангел Божий! Хорошее имя для него выбрали. По нраву мне, когда имена в честь угодников даются, а не в честь мучеников. Волоки потом всю жизнь на себе все его мучения!
– Воля мужнина была, – тихо ответила Ефросинья, перенимая младенца. – Что отписал мне, то я и исполнила.
– Ну да, ну да, Никита ведь у нас по батюшке Николаевич, да и нынче у нас Никола-холодный, февральский. Ненароком совпало, или нарочно подгадали?
– Нарочно. Никита писал, чтобы в деревне дитя не крестили, велел в Москву как раз на Николу воротиться, чтоб по отцу своему наименовать. Мы и поспешили с младенчиком, – обстоятельно отвечала Ефросинья, то вскидывая глаза на разморенную духотой куму (во храме, по зимнему времени, было необычайно жарко натоплено), то опуская взгляд к лицу спящего ребенка. – Думали, войско к сей поре воротится, ан нет – пришлось без Никиты сына крестить. И то, сколько же можно нехристем годовать, чай, скоро месяц минует, а все Богдашка да Богдашка[16]!
– Верно, верно, пора, куда долее годить, нехристей-то Господь куда как охотно прибирает, – закивала кума. – А пропой когда ладить намерена?
– Ну это уж когда муж воротится, – отвела взор Ефросинья. – Без мужика попойку в доме устраивать негоже. Вот опростаем с вами по малой чарочке – и довольно.
Матрена Ильинична добродушно кивнула в сторону кума:
– А старому нальешь ли? Небось он уже с утра столько принял, что вот-вот упадет.
