православного государя с католичкой, уверовало, что Марина крестилась в греческую веру, а оттого стала как бы своей. Через десять дней после свадьбы она потеряла мужа – эта жалобная история тоже не может не воздействовать на сердца простых людей. И вот теперь есть возможность соединить разлученных супругов… Ой, ну просто-таки «Повесть о Петре и Февронии», тая усмешку, подумал Филарет, ну просто-таки волшебная сказка!
Итак, в стремлении Димитрия соединиться с Мариной можно не сомневаться. А вот пожелает ли Марина принять в свои объятия «возлюбленного супруга»? Конечно, она тоже обладает бешеным честолюбием, как и Заруцкий, и Меховецкий, и Рожинский, и второй Димитрий, да, если на то пошло, и сам Филарет. Однако ведь ей придется не только провозглашать нового претендента своим супругом, но и в постель с ним ложиться… А черт их разберет, этих баб!
Филарет в сердцах разогнул пальцы, как бы отрекаясь от прежних обнадеживающих подсчетов.
Марина – это не просто какая-нибудь там обыкновенная женка, темная баба, теремница, затворница. На мужской взгляд Филарета (ну да, он все-таки мужчина, пострижен-то насильно, да и вообще, как говорят латиняне, клобук не делает монаха!), она просто заморыш, одни кости, ни сзади мяса, ни спереди грудей, ни посмотреть не на что, ни подержать не за что. Однако именно из-за этого «заморыша» свершал свои подвиги Димитрий. Что и говорить, эта женщина была целью его жизни, а не только наследственный трон. Поэтому ее норов, ее причуды, ее настроения никак нельзя не учитывать.
С другой стороны, она не была влюблена в Димитрия так безумно, как он в нее. В браке с ним был очень немалый расчет. А если по расчету можно соединиться с одним мужчиной, то почему бы не соединиться и с другим?..
Филарет снова загнул палец.
Далее. Марина сейчас заперта в Ярославле. Живет, конечно, в относительной свободе по сравнению с московским заточением, однако в беспросветном унынии. Все поляки надеются вернуться на родину, однако для Марины это означает возвращение к участи полузнатной провинциальной шляхтянки. По сути дела, на пепелище. Без денег, с клеймом супруги самозванца… Ксении, сиречь инокине Ольге, хотя бы прощено ее сожительство с Димитрием: предполагается, что страдалицу-царевну взяли силою. А вот Марину никто не неволил, она сама выдвигала это условие: сделается женою Димитрия только тогда, когда тот сядет на русский трон, чтобы посадить рядом с собой дочь воеводы сендомирского.
Неужели «польская нимфа» уже забыла те сладостные дни, когда у ног ее лежала вся огромная Россия, когда она неограниченно владычествовала в Кремле с его баснословными сокровищами? Неужели не продаст душу хоть дьяволу, чтобы вернуть эти счастливые денечки и отомстить гонителям своим?
Филарет загнул другой палец: продаст, можно спорить, что продаст! А если начнет сомневаться, не следует забывать: рядом с ней живет человек, который обладает еще более бешеным честолюбием, чем все Заруцкие, Меховецкие и иже с ними, вместе взятые. Это ее отец, воевода сендомирский. Вот он-то, пан Юрий Мнишек, и послужит отличным посредником, когда его дочь решится-таки продать душу черту. Как говорится, у вас товар, у нас купец!
Значит… значит, прежде всего новый Димитрий должен связаться с Мнишком.
Филарет стиснул все пальцы разом.
Конечно, ссыльным полякам запрещена связь с внешним миром. Однако тут митрополит Ростовский в силах оказать кое-какие услуги несчастным… И, разумеется, окажет. А там уж можно не сомневаться: почуяв возвращение прежних благ и богатств, пан Юрий сам толкнет дочь в объятия к самозваному царю. Даже если придется ее связать и привезти силой!
– Не придется, не придется! – невольно прошептал Филарет. И, наконец-то вспомнив, где находится, торопливо осенил свой многомудрый лоб крестным знамением: – Тяжки грехи мои, Господи! Ох и тяжки…
И с трудом скрыл в усах предовольнейшую улыбку.
Апрель 1608 года, Ярославль, дом Марины Мнишек
– Погржебов мрок… погржебов смутек[17] …
Барбара вскинула голову от молитвенника и поглядела на маленькую фигурку, стоявшую у окна. Эта женщина в черном поношенном платье – русская царица Марина. Этот полуразвалившийся дом с просевшим потолком и щелястым полом – ее дворец.
Вот уже больше года поляки живут – нет, не живут, а обитают, прозябают, влачат жалкое существование! – в этом русском городишке, некогда славном в истории, а теперь лишившемся прежнего величия. Сколь известно Барбаре, они не первые иноземцы, сосланные в Ярославль. Здесь многие жители еще помнили Густава Шведского, бывшего жениха царевны Ксении, коего Борис Годунов согнал из Москвы в Ярославль за неочестливое поведение и нежелание исполнить слово – посвататься к царевне. Этот Густав выписал себе из Германии жену какого-то немчика, у коего некогда квартировал, и жил с ней открыто, ничего не смущаясь и неведомо почему надеясь, что русский царь будет по-прежнему оплачивать его причуды. Жили они на доходы с Калуги и трех других городов, выделенных Густаву «в кормление» щедрым государем. Долго терпел Годунов, но наконец велел выдворить бабу из России, а Густава отправил в городок Кашин, где тот и окончил свой век.
Барбара прилежно, меленькими стежками притачивала отпоровшееся кружево нижней юбки. Гофмейстерина невольно стала в неволе (каков каламбур, а?!) настоящей белошвейкой. А куда деваться, не самой же русской царице чинить свое белье? Но мысли были в стороне от шитья. Она думала о том, что проклинаемый всеми Годунов обращался со своими ссыльными с большим бережением, чем Шуйский (не менее, кстати сказать, проклинаемый!). Для нечестивца Густава был выстроен дворец, который, правда, сгорел при пожаре. Поляков же, вывезенных из Москвы, всего числом 375 человек, растолкали по приказу царя-скареда в четырех домах с подворьями: в одном помещался воевода сендомирский, в другом – его дочь со своими дамами, в третьем и четвертом – сын, брат и племянник пана Мнишка. Мелкую шляхту, слуг и купцов, которые потеряли при мятеже все нажитое и которых также выслали из столицы, расселили по дворам посадских людей. Впрочем, ни с чем уехали из столицы не только купцы. Воевода и царица также были обобраны до последнего, оттого их жизнь и содержание целиком зависели от московской казны. Отправляя в Ярославль, им обещали всяких припасов, баранины, говядины, рыбы, а сверх этого – вино и пиво. Однако частенько есть приходилось один хлеб, а пить – только пиво или вовсе квас. От такой унылой пищи и полной беспросветности будущего маленькое сообщество порою впадало в полную тоску, особенно в эти весенние сырые дни, когда на землю ложились туманы и вся она чудилась покрытой белым саваном. Понятно, почему вспоминает панна Марианна погребальную тоску и погребальную печаль!
– Да рассеется ли когда-нибудь этот проклятый туман? – выдохнула панна Марианна, и Барбара, отложив шитье, поднялась с неудобного кресла и стала рядом с госпожой, обняв ее за плечи. Между ними было десять лет разницы в возрасте и не меньше пяти дюймов – в росте, потому что пани Казановская была высокая женщина со скульптурными формами, а панна Марианна – маленькая и худенькая, как девочка. Они и всегда-то были необыкновенно дружны, а после перенесенных невзгод и вовсе смотрели друг на дружку как родные сестры. И все-таки твердость духа ее маленькой госпожи не переставала изумлять Барбару. Даже и сама она нет-нет да и предавалась греху уныния, а панна Марианна всегда словно затянута в тугой-претугой духовный корсет – дух не переведет, так скована своим невероятным самообладанием. Плечи всегда расправлены, голова гордо вскинута: никто и никогда не видел панну Марианну в унынии. И не увидит! Барбара, конечно, не подаст виду, что слышала смертную печаль в ее голосе. Это мгновение слабости, которое минует… Когда? И минует ли когда-нибудь?! Так ведь умереть недолго от тоски, которую никому не показываешь, даже себе. И ведь не посоветуешь русской государыне: «Поплачьте, моя ясная паненка, легче станет!» Только и можно, что обнять бедную девочку и приклонить к своему плечу гладко причесанную головку с тяжелой косой, закрученной узлом на затылке. Что Барбара и сделала – однако Марина отстранилась:
– Погоди-ка. Кто там?
Подалась вперед, всматриваясь в белесый полумрак. Барбара нагнулась к окну и тоже увидела смутную фигуру, мелькнувшую на подворье.
