а к терским и волжским казакам. Эти удальцы очень завидовали донцам, которые были в милости у первого Димитрия и пользовались от него разными выгодами. В рядах терских казаков собрались беглые холопы и разные бездомные бродяги, которым не было счастья и удачи на Руси. Как-то раз сошлись они все на круг и стали думу думать: «Вот нашли-де себе донцы доброго царя, а мы чем хуже? Их Димитрий, не поймешь, настоящий был или нет, а скорее всего что выдуманный. Давайте и мы себе государя измыслим. Какого государя? Да какая разница! Хоть бы царевича Петра! Будто бы у царя Федора и царицы Ирины был сын, а его из колыбели украли да подменили дочерью[24] – та умерла, а настоящий царевич здравствует. То-то бы мы много шуму наделали по Волге, страху бы навели да получили богатой добычи!» Осталось за малым: найти смельчака, который взял бы на себя имя Петра-царевича.
Было у терских два человека, которые дерзостью и остротой ума годились бы на это дело. Одного звали Митькой-стрельцом, другой был наш знакомый Илейка.
– Не, робята, – сказал Митька в ответ на предложение казачьего круга, – я на такое дело не гожусь. И в Москве-то я не бывал, и слова мудреного сказать не умею. Ну какой из меня царевич? Ищите уж кого другого!
– А я, – вышел на круг Илейка, – в Москве бывал: когда жил в Нижнем, так ездил по делам в Москву и проживал там у подьячего Дементия Тимофеева, аж с Рождества до Петрова дня проживал, а дом его стоял у церкви Святого Володимира на Садах.
– Ну, коли бывал-живал в Москве, зваться тебе царевичем! – закричали казаки. Так Илейка стал зваться Петром и вскоре примкнул со своим отрядом к Болотникову. Теперь он сидел запертый вместе с бывшим холопом князя Телятевского в Туле и ждал подмоги от Димитрия. За этим и приехал в Стародуб Заруцкий – и это безмерно злило царя.
Как это так? Кроме него, на Руси вдруг объявился еще один охочий до престола человек? Пусть и самозванец, а все ж обидно!
– Не будь у Болотникова этого Петра, я б к нему на подмогу пошел, – процедил Димитрий, исподлобья поглядывая на Заруцкого. – А коли он с Муромцем стакнулся, пусть с ним и дальше об руку идет. Покуда они в Туле подыхают и войско Шуйского на себя тянут, я со своего конца пойду на Москву, нагряну нежданно- негаданно.
– Ну, у Шуйского ушки на макушке и не одно только то войско, что у Тулы стоит, – ответствовал Заруцкий. – Есть у него воевода знатный, победами славный, против него тебе с твоим Рожинским да Меховецким вряд ли выстоять.
– Кто такой? – задумчиво свел брови Димитрий.
– Родич его, именем Скопин-Шуйский, – с невинным видом подсказал Заруцкий. – Слыхал небось о таком?
Димитрий ухмыльнулся:
– Как не слыхать! Бывший государев мечник. Помню, в опасную минуту кличу я Скопина-Шуйского: «Где мой меч? Подайте мне мой меч!» – а того и слыхом не слыхать. Предатель поганый он, а не знатный воевода. Ничего, он еще припомнит мои кровавые слезы, еще сбудутся над ним мои проклятия!
– За это и выпьем, – пробормотал Заруцкий, поспешно припадая к чарке, чтобы сокрыть улыбку.
Да, что и говорить, этот самозванец крепко вытвердил свою роль!
Разумеется, Иван Мартынович, который великолепно знал первого Димитрия, сразу распознал подмену. Однако ему было, вообще говоря, наплевать, кто заступит это свято место, которое, по пословице, никогда не бывает пусто. У Заруцкого были свои нужды в этой жизни, и он, донской атаман родом из какого-то жалкого Тернополя, вряд ли мог их исполнить самостоятельно и с легкостью. Почти удалось, когда попал в доверие к первому Димитрию. Но потом случилось нечто – некое событие, из-за которого честолюбивые мечты Заруцкого на время не просто померкли, но даже и вовсе перестали существовать. Уезжая из Москвы 7 мая 1606 года, он не думал ни о чем: ни о достижении своих далеко идущих целей, ни о том, что теряет близ царя Димитрия насиженное местечко, которое вскоре может быть занято другими, менее чувствительными людьми. Он был как в бреду, как в тумане – прежде всего потому, что не имел никаких, ну совершенно никаких возможностей добиться желаемого… Очнулся, услыхав о гибели сына Грозного – в это время Заруцкий оказался уже на Дону, – и тотчас начал искать случая воротиться в Москву. Теперь это было сложно – куда сложней, чем раньше. Потом случай представился – в лице Болотникова, который поначалу имел твердые надежды не просто крепко ощипать перья Шуйскому, но и захватить Москву. Однако после первых побед от Болотникова удача отвернулась, а эта его затея с царевичем Петром и вовсе казалась Заруцкому редкостной глупостью.
И вот на Руси повеяло, как ветром, именем нового Димитрия… Этот ветер грозил нанести дымы и пожары, кровь и слезы, трупный дух и разор всей земле, однако Заруцкого это не заботило. Он вмиг смекнул, сколь полезен может оказаться ему новый «сын Грозного», и теперь размышлял лишь о том, чтобы примкнуть к нему. И не просто примкнуть – сделаться одним из самых близких ему людей.
И вот Болотников посылает Заруцкого в Стародуб. Иван Мартынович простился с бывшим соратником навсегда. Нет, почти навсегда, ибо вернуться он собирался только в одном случае: если новый Димитрий окажется совершенно безнадежен как повторение того, первого, истинного, за которым когда-то пошел Заруцкий и который, сам того не ведая, искалечил всю его жизнь…
В Стародубе он с ухмылкой смотрел в блеклые, настороженные, хитрые глаза «воскресшего царя» – в те самые глаза, которые помнил темно-голубыми, отважными, удалыми! – и расточал окружающим уверения, как счастлив-де видеть государя живым. А сам с довольствием убеждался, что двойник не тянет, нет, не тянет на того, кого тщился изобразить. Заруцкий радостно отмечал – пусть и мелкие, но все же имевшиеся! – противоречия в его поведении и разговорах – то, чего не способны были уловить менее проницательные люди. Вот как сейчас, при разговоре о Скопине-Шуйском.
Да, в самом деле, князь Михаил Васильевич, родственник нынешнего царя Василия Шуйского, был возведен первым Димитрием в созданное нарочно для него звание государева мечника – звание скорее польское, чем русское, а в ночь мятежа благородный воин сгинул неведомо куда, унеся меч Димитрия, оставив своего господина безоружным и сделавшись одной из причин его гибели. То есть гибели подлинного Димитрия…
Этот, подменыш, ляпнул: «Помню, в опасную минуту кличу я Скопина-Шуйского: «Где мой меч? Подайте мне мой меч!» – а того и слыхом не слыхать». Так оно и было, новый Димитрий затвердил все точно. И человек доверчивый выслушает сие, развесив уши.
Однако… В самом деле, если Димитрий со слов Григория Шаховского, придумавшего эту историю, уверяет, что он, загодя предупрежденный, исчез за несколько часов до начала мятежа, то как же можно говорить, что он призывал к себе Скопина-Шуйского?! Или одно, или другое. Или он остался безоружен – и был убит, или спасся, но тогда исчезнувшего мечника выкликал другой: тот, кого убили вместо царя…
Это, конечно, была мелочь, ерунда, оговорка, однако такие вот оговорки доставляли Заруцкому огромное удовольствие. Они принижали в его глазах Димитрия. Тот, первый, ныне погибший, был воистину существом высшим, отмеченным Божьей волею и царственным происхождением. Этот… самозванец, не более. Хитер, да, очень хитер – но из породы тех, о ком в народе снисходительно говорят: «Как бы сам себя не перемудрил». В нем было отталкивающее сочетание жестокости и трусости, надменности и неуверенности в себе, заносчивости и льстивости, ума и глупости. Ох, не по силам короб взвалил себе на плечи новый Димитрий, ох, не сносить ему головы!
Ну и ладно. Туда ему и дорога. Заруцкий только перекрестится, когда этот царек – вот именно, новый Димитрий никакой не царь, а царек! – слетит с пьедестала, на который он влез усилиями ошалевшего от собственной выдумки Шаховского и иже с ним. Но сначала царек должен сделать то, чего ждет от него Заруцкий. Должен! И пускай попробует не сделать этого!
Иван Мартынович вдруг ощутил боль в руках и опустил глаза. Несколько мгновений с недоумением разглядывал сжатые кулаки, потом распрямил пальцы и мельком улыбнулся Димитрию, который смотрел на него озадаченно:
– Ох и устал я! Ничего не соображаю. Да еще вволю огреб крепких тумаков от твоих верных стародубцев. Все тело ломит. Кто бы размял костоньки? Эх, помню, когда был в плену у крымцев, знавал там старуху одну, турчанку Ферузу. О ней слухи ходили, будто придут воины из битвы – аж шевельнуться не могут, до того саблями намахались, а она начнет маслом их умащать да руками тело разминать – все как новенькое спустя малое время станет. Вот как бы меня кто так размял-разугодил!
