Иван Мартынович выжидал, пока припадок горя утихнет, и размышлял над тем, что нынче царек и впрямь сделал гостю дорогой подарок. Эта влюбленная плакса и верно сущее сокровище. Таких тайн о новоявленном Димитрии не вызнал бы никакой, даже самый хитрющий, глазастый да слухмяный лазутчик. Так вот кто таков знаменитый Григорий Отрепьев… Теперь понятно, откуда взялось сие позорное прозванье, которое прилипло к памяти покойного сына Грозного, словно Каинова печать. Беда только, что эта несмываемая печать заклеймила другого человека, не того, кому предназначалась…
Теперь понятно также, кто помогал возведению на престол первого Димитрия… так вот отчего митрополит Ростовский Филарет, по слухам, начал выказывать неявное сопротивление Шуйскому… Наверняка кое-что в словах Манюни было сущей чепухой, но большая часть – истинной правдою. Правду- истину Заруцкий нюхом чуял, как всякий природный лжец. Да, любопытно…
Ну, а Манюня все же дура-баба. Как могла поверить, что Гриня ее разлюбезный намерен жениться на ней после того, как взойдет на царство?! На что ему эта безродная шлюшка? Найдет себе другую жену, родовитую, из тех же Шуйских либо Романовых, из Буйносовых либо Голицыных, из какого захочет древнейшего рода выберет…
И вдруг Заруцкого словно пронзило догадкой. Вмиг перестав жалеть Манюню, склонился над ней, затормошил:
– Эй, будя реветь. Слышь-ка?! Сказывай дальше. Значит, Гриня сулил, царицей-де тебя сделает. А теперь что? Неужто другую нашел?
– Наше-ол, – провыла Манюня. – Ой, нашел, изменщик!
Заруцкий сердито ткнул девку кулаком под ребро – она от неожиданности и боли задохнулась.
– Велено же: хватит реветь! Говори: кого Гриня нашел? На ком жениться вознамерился?
– Да на ней же… на ней, проклятущей! На Маринке-еретичке, польской разлучнице! Говорит, она царица, на престол венчанная, – она ему и будет жена. Тому, первому, была – и ему будет. Теперь ему первая забота – ее к себе замануть. Маринка-то не верит, что муженек жив, ни о ком ином слышать не желает. Теперь Гриня носом землю рыть готов, только б ее заполучить, да только не знает как. На все ради нее готов! А мне говорит: угодишь, мол, Заруцкому – он тебя к себе заберет, он мужик хороший, щедрый, у него нужды ни в чем знать не будешь, небось еще и замуж возьмет. А Грине, знать, я больше не надобна- а… – Манюня вновь зашлась в рыданиях.
Заруцкий откинулся на спину.
Та-ак… Догадка его оказалась верна. Новоявленный Димитрий хочет укрепить свое положение тем, что станет держать около себя Марину и выдавать ее за свою жену. Вернее, себя – за ее мужа. А, хрен редьки не слаще!
Заруцкий положил руку на грудь, на сердце, и какое-то время лежал молча, недвижным взором глядя в полумрак, рассеиваемый светом догоравшего факела, и пытаясь утихомирить бурю, которая бушевала в его душе. Дышать старался глубоко, ровно, так что сторонний наблюдатель вполне мог решить, что слова Манюни никак не затронули Ивана Мартыновича, что он совершенно равнодушен к услышанному, да и спит себе спокойно…
Постепенно боль и в самом деле отошла от сердца, Заруцкий смог не только беситься от бессилия, но и трезво размышлять. Было у него такое свойство – не лапки кверху перед неприятной неожиданностью вздергивать, а рассчитывать, как обратить ее себе на пользу. Ведь не зря же выдался в его жизни нынешний денечек, не зря Димитрий (Гриня! Юшка! Гришка Отрепьев!) бросил ему свою любовницу, словно полушку – нищему, кусок – голодному. Не зря…
– Ладно тебе, Манюня, – сказал как мог ласково. – Что толку слезы лить? Скоро потопнем в твоих слезах. Давай лучше думать, как твое дело сладить. Ты мне поможешь – а я тебе помогу. Расскажи-ка толком, что делает наш государь для того, чтобы Марину Юрьевну к себе залучить.
Манюня оказалась девка сообразительная. Она поняла, что от слез мало проку, а вот если поведать этому странному гостю то, что он хочет знать, прок может выйти для них обоих. Поэтому вскорости Заруцкий сделался сведом, что Гриня, Димитрий сиречь, состоит в переписке с паном Мнишком, сосланным вместе с дочерью в Ярославль; что посредничает в сей переписке не кто иной, как сам Филарет Романов (так вот где собака зарыта, мысленно кивнул себе Заруцкий, так вот отчего митрополит Ростовский спешно отшатнулся от Шуйского!); что Мнишек либо искренне верит, будто зять его спасся в ночь мятежа, либо очень искусно делает такой вид; что воевода сендомирский на все готов, лишь бы воротить утраченные богатства и потерянное положение, а также сквитаться с Шуйским за перенесенное унижение и поругание польского гонора. Так что в благорасположении Мнишка Гриня совершенно уверен. А вот что касаемо самой Марины… Ее строгого нрава, ее нежелания связать свою судьбу с явным самозванцем очень опасаются. Настолько, что Мнишек Христом Богом молит Романова и самого Гриню придумать способ, как повлиять на дочку и убедить ее прекратить строптивиться. Но пока пути к тому не найдено, ибо ничему, кроме как своим глазам, Марина Юрьевна верить отказывается.
Но сейчас главная забота – заставить ее уверовать, что Димитрий жив и ждет воссоединения с ней. Когда она встретится с «мужем», дело пойдет легче!
«Ой ли? – усмехнулся про себя Заруцкий. – Как бы не так! Ну да ладно, это мы еще поглядим, как оно станется. А пока… пока и в самом деле надо этому Грине пособить в его заботе. Не дай Бог, решится Марина Юрьевна в Польшу податься… Нет, мы иначе ладить станем!»
– Слышь, Манюня… Ты какую-нибудь бабку надежную знаешь? Ну, ворожейку, знахарку?
– А тебе на что? – вопросом на вопрос ответила девка. – Приворот-траву кому хочешь дать? Бородавку свести потребно или ячмень заговорить? Иль у любушки тайно роды принять? Так ты меня попроси, я и сама, без всякой бабки, исполню все справно.
– Может, ты и ворожить умеешь? – усмехнулся Заруцкий.
– А чего ж? – с проблеском задора в голосе отозвалась Манюня. – Хочешь – бобы разведу, хочешь, руку погляжу твою, хочешь – еще иначе поворожу. На птичий крик, на голубиное сердце, на разводы молочные, на яйцо… Сны разгадываю, тайные мысли вызнаю. Эх, вот был случай два года тому назад в Смоленске! Мы с Гриней туда пришли, когда прознали, что поезд Марины Юрьевны там остановится. Гриня от злости места себе не находил, что другой вот-вот на царство взойдет. Хотел он подобраться к самозванцу, да не смог, берегли того очень. Ну, думает, я его невесту изведу – тогда все поляки самозваного Димитрия бросят, а то и прирежут со злости. Я пошла Марине Юрьевне ворожить, а Гриня тем временем дом поджег. Беда, заметил его мальчишка-паж, Гриня его потом крепко по голове поленом приложил, да оплошал – не до смерти убил. Мальчишка поднял тревогу, пожар потушили, Гриня чудом ушел, а меня схватили, и кончилась бы наутро моя жизнь, да Гриня прорыл подкоп в сарай, где меня держали, помог уйти. Тогда он меня любил, жале-ел… – снова завела причет Манюня, и тут уж погруженный в свои думы Заруцкий не стал ей мешать. Шут с ней, пускай выплачется.
Так вот оно как было… Вместе с другими приближенными к первому Димитрию людьми Заруцкий, конечно, слышал о поджоге дворца, в котором остановилась в Смоленске царская невеста. Слышал и о том, что за случившееся явно был наказан человек случайный, а истинные виновники от кары ускользнули. Правда, все поляки как один молчали о том, каким образом знахарке удалось проскользнуть к панне Марианне. Ну вот теперь Заруцкий узнал, каким. С помощью бабских бредней. Гадали небось на венценосного жениха… И, видать, Манюня в самом деле хорошая гадалка, коли заморочила голову государевой невесте. И девка, значит, сведома обо всех тайнах Марининой души. Это любо…
Любо-то оно, конечно, любо, однако и Марина, получается, может с одного взгляда Манюню узнать? Ну что ж, ей придется перерядиться в такую дряхлую старуху, что никто не различит в ней крепкогрудой молодайки. И можно устроить так, чтобы о Манюне в Ярославле уже пошла слава как о знающей ворожейке. И еще надо, чтобы Мнишек хорошенько подготовил свою дочь, убедил: у нее нет бо?льшей нужды, как повстречаться с ворожейкой!
Но для начала придется уговорить Манюню. Ведь первой фигурой в задуманном лицедействе станет она. И ежели Манюня не захочет убедить Марину, то пиши пропало.
Как же убедить Манюню? Какую стежку найти к ее сердцу?
Да самую прямую! Ведь прямая дорога всегда короче окольной!
– Слушай, – приобнял Заруцкий тихо всхлипывающую (то ли устала рыдать, то ли запас слез был не бесконечен) девку. – Слушай меня…
Он быстро, коротко изложил ей свою задумку и спросил:
