Однако ошибочно впечатление, будто всем в Тушине оказалось настолько уж глубоко безразлично свершившееся событие. В толпе, лицезреющей воссоединение разлученных супругов, находились двое, которые привлекли бы внимание досужих наблюдателей, кабы таковые сыскались.
Эти двое были мужчина и женщина. Мужчина – красивый, русоволосый, изрядно обросший бородой – удался и ростом, и шириной плеч, хотя видно было, что он недавно перенес болезнь и исхудал. Кроме того, он ощутимо прихрамывал при ходьбе и опирался на кривую клюку, которая гораздо более пристала бы калике перехожему, а не такому богатырю, явно привыкшему махать саблей. Его лицо было мрачно, иногда он шептал проклятия…
Спутница его, тоже высокая, статная, с небрежно заплетенной косой, но, несмотря на это, редкостная красавица, из тех, которым к лицу не только шелка, но и любые лохмотья, держалась гораздо спокойнее. Зеленые глаза ее ничего не выражали. Создавалось такое впечатление, что она терпеливо ждет, пока завершится тщательно подготовленная встреча Димитрия и Марины и участники действа разойдутся прочь друг от друга.
Однако этого не произошло. Облобызав супругу, Димитрий взял ее к себе в седло и повез в большой дом, где должен был состояться пир для наиболее важных лиц тушинского лагеря.
Тут зеленоглазая красавица покинула своего спутника и метнулась к царьку, радостно выкликая:
– Гриня, Гриня, вот я, я воротилась!
Она оказалась так проворна, что опередила телохранителей и схватила коня за повод.
Марина, с видимым отвращением отстраняющаяся от «супруга» и, судя по всему, исполняющая свою неблаговидную роль уже из последних сил, бросила на красавицу равнодушный взгляд – но тотчас лицо ее исказилось от испуга.
– Кто это?! – воскликнула она, в страхе цепляясь за Димитрия и даже не замечая этого.
Тот с готовностью воспользовался удачным мгновением, обвил ее руками, покрепче прижал к себе и угрожающе покосился на зеленоглазую.
– Не ведаю, моя душенька, – был ответ. – Должно быть, какая-то сумасшедшая.
Он сделал грозный знак, отдал какой-то приказ – и девушку оттащили с пути; тотчас ее оттерла напирающая толпа.
– Отчего она кличет тебя Гринею? – не унималась Марина.
– Бог ее знает, – равнодушно ответил бывший Гриня (он же бывший Юшка). – Должно, спутала с кем-то. А может, и впрямь с ума сошла. Даю слово, что больше ты ее не увидишь.
Марина еще несколько раз оглянулась на ту, в ком, как ей показалось, она признала жуткую смоленскую ведьму, но девушки уже не было видно в толпе.
«Неужели почудилось? – подумала она. – Откуда бы ей здесь взяться? Ох, дурной знак…»
Тут же Марина заметила, что объятия «супруга» сделались как-то слишком уж тесны и бесцеремонны, и, мгновенно забыв о ведьме, была теперь занята только тем, чтобы отодвинуться от Димитрия как можно дальше – насколько позволяло седло.
Между тем зеленоглазая девушка была грубо оттерта стражей на обочину дороги, а потом ее пинками погнали прочь, за избы, куда-то на выгон. Она не противилась – шла с покорным, растерянным выражением лица. – Куда вы ее ведете? – закричал ее спутник, бросаясь на стражника, но тот проворно выставил копейцо – и безоружный хромец принужден был слегка осадить назад. Однако кричать тише он не стал: – Обезумели, уроды? Не видите, кто это?
– Как кто? – равнодушно спросил охранник – крепенький, малорослый, с узкоглазым толстощеким лицом, в котором явственно виднелась примесь татарской крови. Желтоватым цветом кожи он весьма походил на репку. – Как это – кто? Сразу видать, что блядь!
– Сам ты блядь! – вызверился хромой. – Это ж Манюня.
– Что ж, всякую блядь как-нибудь да зовут, – безмятежно согласился Репка. – Манюня так Манюня.
– Неужто ты ее не узнаешь? – не унимался хромой.
– А что, я должен помнить всех блядей, с которыми спал? – пожал плечами Репка.
Хромой почти испуганно посмотрел на девушку, которая стояла рядом и с выражением бесконечного терпения ожидала конца этого разговора – совершенно пустого, на ее взгляд.
Наконец-то хромой сообразил, в чем дело:
– А скажи, братец, давно ли ты в таборе?
– Да уж месяц сравнялся, никак не менее, – горделиво заявил человек-репка.
– Так вот в чем дело! – обрадовался хромой. – Ну так ты ее просто не знаешь, а между тем Манюня – полюбовница Димитрия Ивановича.
– Это кто ж таков? – озадачился Репка, и хромой откровенно вытаращил глаза:
– Очумел? И его не знаешь?! Да то ж государь!
– А, ну да, – спохватился Репка. – Государь, значит. Тот самый, который сейчас на коне проехал с царицею?
– Ну да, какой же еще у нас тут государь, – не без угрюмства согласился хромой.
– А ведь ты брешешь, как шелудивый пес! – радостно завопил Репка. – Коли эта Манюня – государева полюбовница, отчего он ее к себе не позвал? Отчего не взял за рученьки и не прижал к белой груди? Отчего отмахнулся, словно от паршивой собаки?
Судя по всему, к песьему сословию у Репки было весьма дурное отношение…
Хромой угрюмо качнул кудлатой головой. Он бы тоже хотел знать –
– Сам посуди, – сказал хромой елико возможно рассудительно, – ну как государь мог ее ко груди прижать, когда ехал со своей супругою? Разве потерпела бы царица такое оскорбление? Разве можно ее прилюдно унизить? Никак нельзя! Но вот увидишь – лишь только государь с людских глаз сокроется, он тотчас призовет к себе Манюню, и тогда гляди берегись: тебе за непочтение к ней не поздоровится!
Репка поморгал своими узенькими глазками, пожевал губами, как бы в раздумье, а потом оживленно воскликнул:
– А ведь ты снова врешь! Кабы все было так, как ты разумеешь, разве отдал бы государь приказ: гоните-де эту девку прочь и даже близко к табору не подпускайте!
Несколько мгновений хромец тупо смотрел на Репку, а потом выбранился так, что даже у видавшего виды болдыря[48] заложило уши.
– О! – возопил он радостно. – А ведь я тебя знаю! Ты небось Заруцкий!
Хромой глянул на него дикими глазами:
– Я и верно Заруцкий, однако откуда ты меня знать можешь? Мы с Манюней из табора чуть не два месяца как ушли по делу государеву. А ты здесь всего лишь месяц. Я тебя в глаза не видел, да и ты меня не встречал. Как же признал?
– Видеть не видел, это верно, – охотно согласился Репка. – Зато наслышан о твоей милости немало. Людишки твои часто тебя добрым словом поминают, особливо когда надобно драчунов разнять либо кого-то к евонной матери послать. Атамана Заруцкого, бают, ни с кем не спутаешь, он один такой: в плечах-де косая сажень, кулачищи пудовые, ростом и статью что дубок могутный. Вот только слова не было молвлено, что ты, Иван Мартынович, колченогий… – озабоченно поглядел Репка на атаманову клюку.
– Сам ты колченогий, – устало огрызнулся тот. – Говорено же, были мы с Манюней в отсутствии по делу государеву, там и приключилась со мной беда: ногу сломал. Чуть не два месяца недвижно провалялся, кость никак срастаться не хотела, хоть плетьми ее, заразу, стегай, да она ведь не лошадь, спорей не побежит. Манюня со мной вся измаялась, я уж ей говорил: брось ты меня, поспешай в Тушино – так нет, не бросила. А может, коли бросила бы…
– Да какая разница? – разомкнула наконец уста Манюня, доселе молчавшая мертво. Впрочем, голос ее мало походил на голос живого человека – это был некий слабый шелест. Да и сама она выглядела так, что краше в гроб кладут: на глазах осунулась, побледнела, даже зеленые глаза, чудилось, выцвели. – Раньше надо было спохватиться, раньше! Нельзя было мне вообще от него уходить, нельзя было тебе верить! Тебе главное было – Маринку для себя добыть, а моя печаль – что она тебе? Голову заморочил мне: я-де Маринку у него отниму, он-де снова ко мне воротится! И что? Как отнимешь? Теперь повенчаны они, а что
