заклинала рыцарство, хватала за руки знакомых и незнакомых людей, обещала все, что в голову взбредет, лишь бы расположить к себе сердца. Эта Марина поняла, что ее сила сейчас – не в надменности и сдержанности, ее сила сейчас – в слабости. И слабее этой маленькой, худенькой, растрепанной, заплаканной женщины трудно было отыскать на свете!
Заламывая руки, она молила соотечественников и казаков не покидать ее:
– Неужто все унижения и муки наши были напрасны? Неужто молились мы пустоте все эти годы? Неужто признаемся сами перед собой, что чаяния наши и надежды – не более чем пыль на ветру?!
Голос Марины срывался, глаза казались огромными от непролитых слез. Она стояла на февральском ветру в одной сорочке, на которую была спешно надета юбка. Худенькие плечи прикрывал платок, а ноги были кое-как всунуты в сапожки. Тяжелая коса ее, всегда обвивавшая голову, расплелась и металась по спине.
Казаки и шляхта нынче впервые увидели свою царицу без привычной надменной брони, и многие даже не верили своим глазам: да точно ли это Марина Юрь-евна?!
– Слушайте ее больше! – закричал Рожинский, вдруг испугавшись этой маленькой женщины так, как не пугался никого и никогда. – Это какая-то девка, а не государыня! Она такая же самозванка, как ее муж!
Кое-кто насторожился. Кое-кто захохотал.
– Эй, царица! Где твоя корона? – глумливо выкрикнул какой-то московит.
– Небось под юбкой прячет! – взвизгнул другой. – А ну, задерем ей юбку, робята!
Несколько мужиков бросились к Марине. Она отпрянула, поскользнулась и упала в растоптанный снег.
– Вижу корону, вижу, вон, промеж ног! – завопил охальник и тут же подавился чем-то тяжелым, влетевшим ему прямо в разинутый рот и раздробившим зубы. Не сразу он понял, что это кулак. А вот кому принадлежит кулак, разглядеть не успел, ибо в следующее мгновение последовал новый удар – в лоб.
Мужик упал навзничь и испустил дух.
– Ну, кто еще хочет выйти со мной на кулачки? – спросил высокий человек в коротком полушубке, оборачиваясь к толпе. – Давай-ка по одному!
Он сбросил полушубок, сбросил пояс с рубахи и засучил рукава. Двое-трое каких-то разъяренных, а может, просто глупых шляхтичей ринулись было вперед, но замерли, словно налетели на невидимую стену. Попятились.
– Заруцкий! Это Заруцкий! – полетел шепот над толпой.
Стало тихо. Никто и никогда не видел казацкого атамана таким. Всегда слегка угрюмый, замкнутый и молчаливый, он не любил попусту махать кулаками и бросать кому-то вызов. В отличие от ярких, велеречивых, подвижных Рожинского и Сапеги, которые привлекали к себе внимание, словно заморские птицы, во всей богатырской фигуре и шальных зеленых глазах Заруцкого и без того было нечто подавляющее, заставляющее смотреть на него с вниманием и прислушиваться к каждому оброненному им слову.
Его улыбка была дорогим подарком. А внезапная вспышка гнева пригибала людей к земле, подобно тому как буря гнет деревья.
– Вам-то что здесь за дело, пан Заруцкий? – закричал Рожинский, который всегда ненавидел атамана, как только может поляк ненавидеть казака, человек с проблесками цивилизованности – ненавидеть дикую, неразумную силу, родовитый шляхтич – ненавидеть плебея, а один сильный мужчина – ненавидеть другого, ничуть не менее сильного. – Подите к своим
Рожинскому было известно, что Заруцкий чрезвычайно гордился приобретенным в Тушине боярством. Для князя Романа этот титул, выдуманный человеком, который подписывался как «Богодарованный, Богоизбранный, Богохранимый, Богом помазанный и осеняемый силою Божией, христианский император от солнечного восхода и запада», был не просто насмешкой – он был оскорблением всей истинной аристократии. И он нарочно насмешничал сейчас над Заруцким, крепко надеясь, что тот потеряет голову и бросится драться с наглым шляхтичем. Рожинский испугался этого заступничества атамана за Марину! У князя Романа были насчет этой женщины свои планы. Она теперь осталась одна, без мужчины… почему бы ему не стать этим мужчиной? Конечно, царицей Московии ей больше никогда не сделаться, однако Станислав твердо обещал отдать ей какую-нибудь землю в Московии. Уж наверное, не самую захудалую! Рожинский получил за время своей московской эскапады куда меньше, чем хотел и чем ему было необходимо для восстановления разоренного родового имения. Недавно получил письмо от жены, которая извещала своего князя, что по-прежнему живет набегами на имения соседей, мелких, обедневших шляхтичей, но у них взять уже больше нечего, поэтому остается надеяться только на баснословную добычу, которая придет же из Московии когда-нибудь!
Князь Роман вполне отдавал себе отчет, что баснословной добычи уже не будет. С помощью Марины он надеялся заполучить хотя бы что-то… и вот этот Заруцкий встал поперек дороги!
Мало того… убедившись, что толпа крепко испугана его яростью, Заруцкий подхватил с земли полубесчувственную женщину, смело повернулся спиной к оставшимся и, метнув через плечо последний предостерегающий взгляд, пошел к дому, в котором жила Марина.
Рожинский бессильно смотрел вслед. Все, что он мог сейчас, это смириться с тем, что Марину у него отняли. Но, если он правильно понял, Заруцкий не скоро вернется к своим казакам. Сейчас самое время внести в их ряды толику смятения. Донцы и так уже бурлят: кто хочет присоединиться к Сигизмунду, кто – уйти в Калугу, к Димитрию. Этого последнего допустить нельзя ни в коем случае. Вес Рожинского в глазах короля возрастет неизмеримо, если он приведет под знамена Речи Посполитой казацкую вольницу. Это трудно – но не невозможно. Надо заняться этим сейчас же, поговорить со старшинами, с сотниками. А Марина…
Мариной он займется утром!
Разумеется, ни Марина, ни Заруцкий не знали об этих замыслах Рожинского. Да им было не до князя Романа! Им вообще ни до кого не было сейчас дела.
Когда Заруцкий, едва не вышибив ногой дверь, вошел в дом, к ним бросилась перепуганная, заспанная Барбара. Марине нынче удалось сбежать из дому одной, в непотребном виде, только потому, что ее преданная подруга заснула, сморенная многодневной усталостью и тревогой за госпожу, а сейчас толком не проснувшаяся Барбара была сама не своя от страха. Увидев рыдающую, полуодетую, мокрую от растаявшего снега Марину на руках Заруцкого, Барбара на миг вовсе ополоумела и кинулась на казака с кулаками, пытаясь отбить свою госпожу. Но Иван Мартынович не выпустил бы из рук драгоценную добычу, даже если бы Барбара кликнула себе на помощь ватагу разъяренных медведей-шатунов. Он лишь повел локтем – и дородная гофмейстерина неуклюже отлетела в угол.
– Отпусти ее, пшеклентный козак[70]! – завопила Барбара не своим голосом, проворно, словно ванька-встанька, вскакивая и снова бросаясь на атамана. – Что ты хочешь с ней сделать?!
Заруцкий только зыркнул на нее через плечо – и захлопнул за собой дверь. Затем послышался грохот задвигаемого засова, и Барбара налетела всем телом на непоколебимую преграду.
Припала к двери, пытаясь различить, что происходит за ней, но услышать ничего не могла.
Постояла, унимая всполошенное сердце и беспомощно тиская руки. Постепенно сквозь сумятицу страхов пробилась одна трезвая мысль, другая…
Барбара тяжело вздохнула и вдруг, неожиданно даже для самой себя, перекрестила дверь.
Кто знает, быть может, то, что там сейчас произойдет или уже происходит, – именно то, что нужно панне Марианне!
А между тем в спальне Марины долгое время ничего особенного не происходило, кроме того, что Заруцкий сидел на кровати, держа на коленях Марину, а та отчаянно рыдала, уткнувшись ему в плечо. Марина была так мала и худа, что атаману казалось, будто на коленях у него сидит маленькая девочка, почти ребенок. Он и гладил-то ее по растрепанной, влажной от снега голове, словно ребенка, изнемогая от жалости и нежности и чувствуя себя так, словно намеревался обидеть дитя или совершить некое святотатство. Наверное, надо было уйти прочь, но Заруцкий, прикипевший к этому таинственному, теплому существу, которое вздрагивало под его руками, как маленькая птичка, зажатая в ладонь, понимал, что не
