веское: «Да!», повернулась и вышла, не ответив ни единым словом.
Ее так и трясло; пока спускалась с крыльца, ноги не попадали на ступеньки. Барбаре, которая и сама еле двигалась, пришлось подхватить госпожу под руку, чтобы не упала. Когда Марина медленно, пошатываясь, переходила через двор, у калитки вдруг сделалась какая-то суматоха.
– Государыня! – послышался истошный крик. – Государыня Марина Юрьевна! Не вели казнить – вели слово молвить!
Титул, ради которого она претерпела столько унижений (и сколько еще претерпит?!), вернул Марину к жизни. Повернула голову и увидела лезущего в ворота молодого мужика с соломенной бородой, с непокрытой головой, размахивающего заячьим треухом.
– Что там? – Марина с усилием разомкнула помертвелые губы. – Что ты хочешь?
Повинуясь взмаху ее руки, казаки пропустили незнакомца. Он с разгону кинулся на колени, ткнулся лбом в землю, кланяясь ниже низшего, потом воздел измученные глаза:
– Государыня, аль не помнишь? Я стрелец Егорка Усов… В Кремле стерег твою милость, когда государя Димитрия убили!
«С ума сошел? – чуть не вскрикнула Марина. – Я ведь только что от государя, он живехонек… увы!» Но тут же до нее дошло, о чем речь.
Господи, а ведь она и впрямь помнит этого увальня с простодушным, детским лицом! Они с Барбарой расспрашивали его о Стефке, а этот Егорка сказал, ее-де забрал в рабство Никита… Воспоминания тут же начали вязаться в одну цепочку, всплыла сцена кошмарного насилия, которое Марина принуждена была наблюдать…
Она передернулась, с отвращением взглянула на мужика:
– Что ты хочешь? Зачем пришел?
– Вели государю женку мою вернуть, – взмолился Егор, и слезы набежали на его голубые глаза. – Степаниду! Я ее через забор видел, а после узнал: она у государя нынче в наложницах. Пускай вернет!
Марина смотрела тупо, ничего не понимая, но тут вскрикнула Барбара, которая оказалась догадливей своей госпожи:
– Стефка – твоя жена?! Ну и ну! Нашел кого в жены брать, остолопина!
Марина не верила ушам. Ох-хо-хо, ну и шуточки иной раз вышучивает судьба!
Посмотрела в бледное лицо, в несчастные глаза. Бедняга ты бедняга…
Но тут же мимолетная жалость к Егору иссякла.
– Не в силах я тебе помочь, – сказала она жестоко, потому что, мучаясь сама, хотела хоть кому-то причинить такую же боль. – Забудь ты о ней, коли жив быть хочешь. Забудь! А теперь иди вон.
Егор смотрел снизу вверх, словно бы ничего не понимал.
– Вон иди! – выкрикнула Марина злобно. – А ну, уберите его отсюда!
Набежали донцы, подхватили мужика, вытолкали взашей – он и пикнуть не успел.
Марина устало провела рукой по глазам. Почему-то больше всего мучило ее в эту минуту воспоминание о том, как она уходит от спящего Заруцкого – спящего, сломленного любовью.
Господи! Да зачем же она его бросила? И ради кого? Ради чего?!
Наконец-то она смогла заплакать, признавая свое новое – но, кажется, не последнее! – поражение. Чудилось, каждая новая уступка Димитрию, судьбе, невзгодам вынимает очередной алмаз из некоего драгоценного венца ее гордости. Но что, ради Бога, что она могла поделать, как сызнова не смириться с судьбой?
Лето 1610 года, Россия
Когда весть о погибели Скопина-Шуйского разнеслась по Русской земле, ни у кого не было сомнений, что содеяно это происками царя Василия. Давний его ненавистник Прокопий Ляпунов, только и мечтавший возвести на престол Скопина-Шуйского, разослал по городам грамоты, призывающие низложить недостойного царя.
А Шуйский, словно нарочно, еще упрочивал черное мнение, которое сложилось о нем. Чтобы уплатить иноземным наемникам, которые требовали давно задолженных денег, угрожая иначе уйти в Швецию, Шуйский не только перелил в монеты золотые и серебряные сосуды и украшения, хранившиеся в Кремле, но и послал за помощью в Троицкую лавру. Келарь Авраамий Палицын умолял одуматься: Троица-де только что выдержала губительную осаду, все разграблено, все нуждается в восстановлении… Но царь не послушался и велел насильно брать у монахов драгоценности. Этим поступком против Троицы он умножил число врагов, которых у него и без того было множество.
Делагарди держался в России из последних сил. Конечно, он должен был выполнять обязательства, однако служить бок о бок с князем Димитрием Шуйским, назначенным теперь главным полководцем всех русских сил, было для него невыносимо. Вдобавок, хоть Шуйский и обобрал Троицу, жалованье все же не было заплачено шведам: баснословные суммы рассеялись где-то – черт его знает где! – как это сплошь и рядом водится в России. Жолкевский между тем теснил шведов настолько крепко, что под Можайском они потерпели сокрушительное поражение, открыв путь на Москву. Поляки лишились всего лишь двухсот двадцати конных, иноземцы же потеряли своих полторы тысячи, ну а количество побитых русских не поддавалось исчислению.
Жолкевский призвал Делагарди к себе – как рыцарь рыцаря – и предложил ему почетную капитуляцию. Делагарди ответил:
– Я надеюсь, что вы, пан гетман, мой противник, по великодушию своему припишете мою неудачу не недостатку доблести и храбрости, но неспособности русских и вероломству моих наемных воинов. В этом вы уверитесь, если вспомните, что делали мы прежде в союзе с теми же русскими, когда ими начальствовал достойный князь Скопин. Но его извели, и счастье москвитян изменилось. Мое войско, утомленное долгой службой, не получая в пору жалованья, дало вам достаточный образец изменчивости душ человеческих. Я надеюсь, что вы согласитесь соблюсти следующие условия: мы свободно уйдем в отечество с распущенными знаменами и со всеми военными орудиями и запасами; никто не будет принуждаем к насильственному вступлению в польскую службу, если сам не захочет.
Жолкевский согласился, но прибавил условием, чтобы Делагарди не помогал царю Василию. Тот, впрочем, не стал бы этого делать, даже если бы его умоляли на коленях!
Иноземные наемники ушли. Пал Можайск, затем Волок, Ржев, Погорелое Городище, Иосифов монастырь… Поляки без помех шли на Москву. Жолкевский рассудил, что лучше будет взять столицу без боя – если русские сами сдадут своего царя.
Дурное положение Василия Шуйского усугублялось тем, что осмелевший вор – теперь калужский, а не тушинский! – бил разрозненные царевы войска как хотел. Испуганные польским продвижением, русские города снова начали сдаваться Димитрию. Коломна целовала ему крест, Кашира… Зарайск удерживался только благодаря упорству воеводы князя Димитрия Пожарского. Вор встал с войском под Москвой в селе Коломенском.
Москва всполошилась; всполошились и прочие земли. Тут вор наступает, а там поляки. Как бы не стакнулись! Одно средство оставалось: свести с престола Шуйского и поладить с какой-нибудь стороной.
Прокопий Ляпунов и его брат Захар втихомолку начали писать сторонникам Димитрия, которые казались им нетвердыми в преданности вору, уговаривая их бросить своего вождя.
«Сведите с престола Шуйского, – отвечали те, – а после мы своего Димитрия тотчас свяжем и приведем в Москву».
После такого ответа толпа дворян и детей боярских отправилась просить царя Василия, чтобы он оставил престол. Выступил вперед Захар Ляпунов, детина богатырского сложения, и стал говорить царю:
– Долго ли за тебя кровь христианская литься будет? Ничего доброго в царстве твоем не делается. Земля наша через тебя развалилась, разорена и опустошена; ты воцарился не по выбору нашей земли; ты погубил многих невинных, сжалься над умалением нашим!
