А спустя два месяца, на медкомиссии, Гоша узнал, что у него сифилис.
Навеки запомнил он лицо военкома: смуглое, узкоглазое и недоброе. И голос, который зачитывал ему приговор:
– Нашей армии сифилитики не нужны!
Этот голос ударил Гошу, как тугая струя воды из брандспойта. Словно какой-то мусор, его вымело из военкомата и понесло по городским улицам. Краешком сознания Гоша понимал, что ему надо теперь идти в больницу, чтоб положили в вендиспансер и лечили, потому что лечат же и от сифилиса, это болезнь позорная, но не смертельная, однако ноги влекли его совсем в другую сторону.
– Тебе кого? – спросила толстая тетка с молочно-белым широким лицом, выглянувшая за калитку, в которую Гоша долго и безуспешно колотил.
– Шуру… Где она?
– Ишь ты! – удивилась женщина. – Слухом земля полнится. Она же только вчера из больницы вернулась, а тут уже кавалеры стаями кружат. Ну уж и не знаю, захочет ли она с тобой повидаться.
– Чего? – ошеломленно спросил Гошка и смел женщину с пути.
Она испуганно закудахтала сзади, но он напролом попер по знакомой тропочке меж грядок. Взлетел на крылечко и рванул дверь.
Стол был уставлен тарелками, стаканами, бутылками. За столом гуляла теплая компания: два парня и женщина лет под пятьдесят.
– А Шура где? – угрюмо спросил Гоша, замирая на пороге.
– Ой, Гошка привалил! – певучим голосом воскликнула пожилая женщина. – Соскучился, что ли? Ну, проходи, садись, выпьем.
Голос был такой знакомый! У Гоши блаженные мурашки по спине поползли при звуке этого голоса, как встарь. Сквозь сеть морщин проступили прежние черты, из-под тусклой пелены блеснули чудесные карие глаза. Эта женщина с лицом старой вокзальной бомжихи – Шурочка?! Но ведь прошло каких-то два месяца со времени их последней встречи, что же с нею сталось?
И вдруг до Гоши дошло: ее сифилис съел. Ни у каких родственников она не жила, а лечилась от поганой болезни, и хоть, может быть, излечила свое предательское женское нутро, сифилис успел поживиться ее красотой и молодостью.
Гоша уставился ей в переносицу. Почудилось или правда виден там жуткий провал?
Но это, выходит, что? Выходит, после лечения он тоже станет таким же? Да кто же его возьмет тогда в армию, с несмываемым клеймом позора? Он словно бы увидел, как стоит перед узкоглазым военкомом, а тот зачитывает приговор:
– Нашей армии сифилитики не нужны!
И, не зная, что делать от вонзившегося в душу отчаяния, Гоша вдруг ударил кулаком в постаревшее, цинично ухмылявшееся Шурочкино лицо. Мгновение тишины, когда он сам испугался того, что сделал… Но тишина тотчас лопнула от Шурочкиного визга, а те двое парней вскочили из-за стола и накинулись на Гошу. И еще тетка прибежала со двора, начала дубасить по спине кулачищами, орать:
– Пошел вон, пошел вон, сифилитик!
А откуда она это знала? Что, по нему уже все видно?
Гоша схватил бутылку и шваркнул донышком по ребру стола. Брызнули осколки, но теперь в его руках оказалось отличное оружие. Схватил и вторую бутылку… И тут все смерклось в его глазах, а в ушах стоял только звон, иногда прерываемый истерическим женским визгом, тяжелыми мужскими проклятиями, криками, воплями, потом трелями милицейских свистков, сиреной…
Под звуки этих сирен две кареты «Скорой помощи» развозили по больницам тяжело раненных парней и Шурочку, чье лицо было исполосовано в клочья. А в милицейском «газике» везли скрюченного, избитого, потерявшего сознание от удара по голове Гошу. Милиционеры видали всякие виды, но и их потряхивало от того, что натворил этот тщедушный паренек. «Как бы вышку не влепили! – переговаривались они между собой. – Нет, девка небось выживет. Годов на десять загремит!»
Шурочка-то выжила… А вот один из ее гостей, которому острый зуб разбитой бутылки зацепил яремную вену, истек кровью еще по пути в больницу. То есть Гоша сел на скамью подсудимых с клеймом не только сифилитика, но и убийцы.
– Лучше бы девка умерла, – брезгливо сказал ему потом адвокат. – У тебя были бы хоть какие-то смягчающие обстоятельства, ведь она тебя заразила. А парень ни за что пострадал. Конечно, мне удастся добиться формулировки о непредумышленном убийстве, но все равно, хреновато дело, юноша!
«Выш-ка, выш-ка…» – стучало в Гошиной наголо обритой голове. Это слово напоминало удары молотков, забивающих в гроб последние гвозди. Но ему не было страшно. Напротив – какая-то надежда встрепенулась в измученной душе. Он осознал, что совершенно не боится смерти. Да разве может бояться смерти солдат?! Всю жизнь, и эту, которую прожил так бессмысленно, и ту, прошлую, которая таилась в нем, Гоша Замятин исподволь готовил себя к неминучей участи – принять пулю в грудь или в лоб. Но только не в спину!
Адвокат что-то говорил, а Гоша сидел зажмурясь, и мысли вихрем носились в голове, плелись в поражающие своей логичностью кольца. Все правильно! Армия для него потеряна, тот солдат не сможет прожить новую военную жизнь – значит, Гоша должен умереть, чтобы выпустить его на свободу. Так это ж хорошо! И чем скорей, тем лучше.
Но Гоша никому не сказал об этих мыслях, тем более – адвокату. Адвокат обращался с ним очень человечно. И вообще, он был хороший дядька. Гоша иногда даже тупо удивлялся, чего он, такой важный и всеми уважаемый, так с ним носится. Какой ему интерес в жалкой судьбишке?
Интерес, как выяснилось, был очень большой, потому что адвокату хорошо платили. А платил ему Константин Сергеевич Бармин, которого на коленях умолила помочь Гошкина мать. От нее отвернулась вся деревня, но не старый учитель, в классе которого сидел за партой у окна не только сам Гошка, но и его рано постаревшая мать – когда-то давно, много лет назад. Именно благодаря усилиям Бармина хитрюга-адвокат вывернулся наизнанку и отбил-таки у прокурора молодую, непутевую Гошкину жизнь. В ход пошло все: и
