прошлого была законсервирована здесь вместе с грибами, вспомнил беседку, и хмельную, грязную фигуру на лавочке, и себя в поношенной, вонючей, отвратительной одежде, и как он подсовывал своему собутыльнику баночку с грибами, твердя пьяным голосом:
– Грыбы… грыбы отседа… закусывай грыбочками!
Голос-то у него, может быть, и звучал пьяно, однако сам Антон при этом оставался трезвым, как стеклышко. В отличие от своего соседа… Его кличка была Голубец, точно! Фамилия Голубцов – значит, Голубец.
Антон должен был заставить его поесть этих отвратительных грибов – и заставил, напоив до беспамятства. Хотя прекрасно знал, что Голубец умрет, если съест такую протухшую гадость.
Но ведь именно это и нужно было Дебрскому! Он вспомнил это, да, но по-прежнему не помнил, зачем отравил Голубца.
Итак, из множества запертых дверей одна все-таки приоткрылась… Но лучше бы она осталась заперта!
– Ты был когда-нибудь женат? – спросила Нина, будто это было сейчас самым главным.
Николай взглянул на свою холостяцкую квартиру ее глазами – и невольно усмехнулся:
– Нет.
Не то чтобы у него царил беспорядок – трудно представить врача, даже мужского пола, который не был бы чистоплотен, как женщина! Но только теперь он ощутил, что жил в атмосфере полной бытовой безжизненности, и даже пахло здесь как-то… пусто.
– И детей у тебя нет? – спросила она.
Николай отвел глаза:
– Вроде бы есть. Дочка. Только она не знает, что я ее отец.
– Да?! – Эти низкие, прямые брови, на которые Николай не мог смотреть без того, чтобы не начинало щемить сердце, удивленно взлетели: – Почему?
– Ну, так сложилось.
– Без детей плохо, – вздохнула Нина. – Я как-то никогда не думала раньше, люблю детей или нет, а потом, когда у меня появилась Лапка, поняла, что не просто люблю – просто жить не могла бы без ребенка. Скорей бы все это кончилось, весь этот кошмар, чтобы я… чтобы мы с ней…
У нее навернулись слезы на глаза, и Николай неуклюже потянул с ее плеч тяжелую кожаную куртку:
– Да ты проходи, что ж мы в прихожей стоим.
Нина смущенно кивнула и, выскользнув из куртки, начала развязывать шнурки на кроссовках.
– Надень мои тапочки, – сказал Николай, но, когда она послушалась, оба поняли, что ничего путного из этого не выйдет: носить его тапочки сорок последнего размера Нина могла, только неуклюже шаркая ногами по полу. Тогда Николай, дав себе слово завтра же купить ей домашние тапки, принес толстые шерстяные носки (пол был холодный, покрытый линолеумом) и со странным чувством смотрел, как ее узкие ступни скользнули в его носки.
Было такое ощущение, что он отогревает эти замерзшие ножки в ладонях. Но подобные мысли могли завести очень далеко, поэтому он торопливо отогнал их и повел Нину на кухню.
Ну а куда еще? Не в гостиную же: вежливо пригласить присесть и с «медицинским» выражением спросить:
– Так что у вас болит?
С него должно быть довольно того, что она уже вскользь рассказала. Захочет – сама скажет об остальном.
И не в спальню же ее приглашать… Значит, на кухню: самое уютное место в доме.
По счастливому стечению обстоятельств холодильник не пустовал. Буквально позавчера давали зарплату, а в такие дни Николай затоваривался на полмесяца вперед, чтобы потом не тратить время на магазины. Какое-то время Нина с интересом смотрела, как он возится со свертками, грохочет сковородками, а потом нерешительно сказала:
– Может, я сама приготовлю?
Николай кивнул и сел в уголке кухни, притих, исподтишка поглядывая на ее сосредоточенное лицо, хлопотливые руки… Она оказалась умелой хозяйкой, но все же Николай замечал, что иногда эти руки замирают, а на лицо набегает тень. Потом Нина спохватывалась, какое-то мгновение растерянно смотрела вокруг, словно не понимая, где оказалась, и снова бралась за дело. А Николай совершенно точно знал, о чем она думает в эти минуты: не только о бедах, свалившихся на нее, но и об этой странной квартире, о странном хозяине этой квартиры, а также о том, почему он без вопросов принял ее условия и почему сидит вот так, чуть дыша, словно с замиранием сердца ждет чего-то.
Он и правда ждал, однако даже себе самому боялся признаться, чего именно ждет, а о том, чтобы сказать Нине, вообще и речи быть не могло!
Наконец их поздний обед или ранний ужин был готов. Нина всего-то пожарила горбушу и сделала салат из тыквы и морковки, однако Николай ел с упоением, смешанным с неким святотатственным чувством: да как это можно, вот так обыденно, грубо поглощать пищу, глядя на эти печальные брови, и яркий рот, и эти задумчивые глаза, и волну темно-русых волос надо лбом?! Но ничего – поглощал, и даже с очень большим удовольствием. Даже Валентинины пироги, даже Татьянины печенюшки не шли ни в какое сравнение с этой обалденной горбушей, и совершенно непонятно было, как Николай не проглотил язык.
Потом она помыла посуду. Николай все так же сидел в уголке и смотрел, смотрел…
– Слушай, – спросил он неожиданно для себя, – а что, Антон плохо относился к Лапке?
