же в тех сухих и уютных яминах, что остались после рытья кладов…
Рассказывали все это Ковалев и Ангелина наперебой, причем постепенно солдатик начал главенствовать; Ангелина же стушевалась и бочком-бочком двигалась от фонаря в тень, а Никита, глядевший на нее тяжелым взором, в котором не было ни проблеска признательности за своевременное заступничество, безотчетно подвигался за ней, не замечая, что Ковалев уже примолк и теперь вместе с Меркурием и капитаном Дружининым с величайшим любопытством следит за этими маневрами. И все трое громко ахнули, когда Никита, сделав стремительный бросок, цапнул Ангелину за руку и рванул к себе.
– Ты почему домой не пошла, как я велел? – спросил он тихо, но в голосе его слышались отдаленные раскаты грома, от чего Меркурий взвился, как подхлестнутый, и выкрикнул громким, звенящим голосом, забыв и чин, и звание, и время и повинуясь только приказанию ревнивого сердца:
– Да как вы смеете так разговаривать с дамой, господин поручик?!
И эта вспышка почему-то никого не удивила, тогда как дальнейшие слова Никиты:
– Да вот уж смею, коли я жених ей! А что? Люблю ее, если надобно, всему свету об том сказать готов! – исторгли единодушный вскрик изумления и у Ангелины, и даже у капитана… и только Меркурий, побледнев так, что меловая бледность его сделалась видна даже в зыбком свете фонаря, постоял мгновение – а потом пошел, пошел на неверных ногах куда-то прочь, в темноту.
– Что ж, – начал было Дружинин, да осекся, махнул рукой и прошептал, явно адресуясь к уходящему Меркурию, но так тихо, что его услышали только стоящие рядом: – Не влюблен ли ты? Когда так, то… плюнь, и все тут!
У Ангелины сердце защемило, и, бросив умоляющий взгляд Никите, она торопливо, как бы прося прощения, погладила его пальцы – и была несказанно счастлива, когда он – медленно, нехотя – разжал руки и выпустил ее.
Между ними все было как бы сказано сейчас: она принадлежала Никите душой и телом и не могла шагу более ступить без его согласия, однако ей было непереносимо, что в этот миг величайшего счастья друг ее Меркурий останется несчастен и безутешен, а потому долг ее был сейчас – пойти за ним и примирить с неизбежным. А Никита как бы ответил ей, что любит ее и за эту жалостливость, и за милосердие, а все же… все же пусть она не забывает, что принадлежит ему телом и душой, – впрочем, как и он ей.
Луна-предательница царила на чистом, без единого облачка небе, и Ангелина тотчас нашла, кого искала.
Меркурий плакал, уткнувшись лицом в грубо тесанные, занозистые доски забора, и то, как он хотел телесной болью вытеснить боль душевную, укололо Ангелину прямо в сердце, она сама чуть не зарыдала от этой тишины, прерываемой лишь тяжкими, сдавленными всхлипываниями.
– Ох, ну что ты? – прошептала беспомощно. – Не надо, бога ради… Ну не молчи, скажи что-нибудь!
– Говорится: от избытка сердца уста глаголют, а у меня от избытка сердца уста немолвствуют, – глухо, не оборачиваясь, брякнул Меркурий, и, как ни печален был его голос, Ангелина невольно улыбнулась: ее разумный друг верен себе! Вот если удастся его разговорить, заставить рассуждать, философствовать, то ему враз станет легче: боль словами извести – то же, что слезами, – лучшее лекарство.
– Ты не сердись, – ласково прошептала она. – Я его давно люблю, еще с весны! – «Ничего себе – давно», – подумалось тут же; и все же «с весны» означало – «до войны», а это значило, что целая жизнь с тех пор прошла.
– Как я смел бы сердиться? – шепнул в ответ Меркурий, кося на нее заплаканным, стеклянно блестящим глазом и пытаясь придать себе мужественный вид. – Счастия аз недостоин. Все по воле господа свершилось. Люди – лишь орудие божие, и они не виноваты даже в своих злодеяниях, тем паче…
Он не договорил. Его перебил чей-то голос, и звук его, и искаженный, нерусский выговор, и то, что он произносил, – все это было так внезапно, непредставимо ужасно, что Меркурий и Ангелина замерли, будто пораженные громом, будто им внезапно явился тот самый враг рода человеческого, о коем шла речь:
– А может быть, они – орудие дьявола? Ведь у каждого своя добродетель и своя правда! Как различить, кто более угоден богу или дьяволу: ты, праведник, она, эта дешевая шлюха, – или я, который сейчас убьет вас?
И в то же мгновение из густой тени забора вышел человек, и луна ярко высветила двуствольный пистолет и саблю в его руках, и маской сорвавшегося с веревки висельника почудилось в этом призрачном свете его распухшее, багрово-синее, в кровь разбитое лицо. И кровью залитые рыжие волосы… Рыжие!
Он был изуродован до неузнаваемости, на нем не было живого места (видно, фальшивому вольтижеру Транже досталось крепко!) – и все же Ангелина сразу узнала его.
Моршан!
– Нет… – только и могла прошептать Ангелина, и Моршан в ответ щербато оскалился:
– Да! – При этом щелочки глаз его неотрывно следили за Меркурием; дуло пистолета и острие сабли стерегли каждое движение юноши, и, повинуясь выразительному жесту, который не нуждался в переводе, Ангелина и Меркурий вошли вслед за Моршаном в непроницаемую тень, где к боку Ангелины тотчас приткнулся пистолет; и она не увидела, а как бы почувствовала, что к шее Меркурия прижалось смертоносное лезвие сабли.
– Да, это я! – хрипло, торжествующе прокаркала тьма голосом Моршана. – Кулаков нескольких пьяных русских мужиков маловато, чтобы меня прикончить.
По-русски этот француз говорил очень недурно. Только вот акцент… Ангелина безотчетливо отмечала все ошибки Моршана в произношении – картавое «р», носовое «о»… как будто все это имело сейчас хоть какое-то значение!
– Кстати, Ламираль и Сен-Венсен тоже здесь! – сообщил Моршан и ухмыльнулся, заметив дрожь ужаса, прошившую тело Ангелины. – Да-да, мы все трое снова здесь, твои друзья… и, между прочим, благодаря тебе.
– Что? – выдавила Ангелина, и Моршан с явным удовольствием ответил:
– Ты, красотка, указала нам путь! Ты нашла эту щель в заборе, эту ловушку для дураков, возле которой хитроумный капитан поставил часового. Сунься туда кто-то из нас – всему бы делу конец, но часовой схватил тебя… и пока вы орали там друг на друга, мы без помех вошли. – Заметив, как Ангелина повернула
