не смог. Он хотел вытолкать бесцеремонного визитера за дверь – но не сделал и этого. Какое-то неведомое чувство, которое помогало ему, например, бросаться только в такие воронки, куда больше не ударит ни один снаряд, в то время как его сослуживцев разрывало в клочья, заставило его сейчас собраться с силами и постараться выдержать взгляд де Мона, выдавив:
– Ее зовут Анжель.
– В честь госпожи? – уточнил де Мон, снова отвешивая полупоклон в сторону пригвожденной к стулу Ангелины, которая, однако, тоже решилась открыть рот, чтобы сказать:
– Да, сударь.
Нотариус несколько раз кивнул, казалось, вполне удовлетворенный этим ответом, но не успел Оливье в очередной раз перевести дух, как он поднялся и выглянул в окно.
– Вы кого-то ждете, сударь? – осмелился спросить де ла Фонтейн, и ему показалось, что даже ножки его стула подогнулись, когда прозвучал ответ:
– Да. Я просил господина Блана зайти сюда с префектом полиции через полчаса, если я не вернусь.
«А-ах!» – чудилось, крикнул кто-то внутри Оливье, да на разные голоса, да так громко, что он был изумлен, когда в комнате никто не шелохнулся, не вздрогнул испуганно. Ну да, это ведь кричали его рухнувшие надежды, его неисполнившиеся мечты, его неосуществленные желания…
– Таким образом, – отошел от окна де Мон, – у вас обоих есть полчаса, чтобы ответить еще на три моих вопроса. Первый – вам, сударь. – Он вперил испытующий взгляд в Оливье. – Вы не считаете разумным объявить всем, что нотариусы опоздали и тетушка ваша умерла ad intestato? [84]
«Нет! Нет! Нет!» – снова закричали на все лады голоса, однако Оливье промолчал; он выглядел будто фарфоровый болванчик – качнул головой слева направо: тик-так, тик-так…
– Вопрос второй, – проговорил де Мон. Словно бы ничуть не удивленный отказом, он повернулся к Ангелине. – Считаете ли вы, что pia fraus [85] вредна и опасна?
Она не издала ни звука, но все увидели, что в комнате появился еще один фарфоровый болванчик: тик-так.
– Замечательно! – восхитился де Мон. – И третий вопрос – к вам обоим: когда умерла Маргарита де ла Фонтейн?
Оливье рванулся было со стула, но остался на месте и не произнес ни слова. Молчала и Ангелина, и длилось это молчание долго, бесконечно долго, пока де Мон не изрек укоризненно:
– Silentium videtur cofessio!
Бог весть, поняли ли эти двое, что слова нотариуса означают: «молчание равносильно признанию», однако молчание оное царило еще некоторое время, прежде чем раздался скрип, в котором нотариус с Ангелиной – да и сам Оливье – с великим трудом узнали голос счастливого наследника:
– Три часа назад.
– Расскажите же, как вы это проделывали? – с живейшим любопытством спросил де Мон.
Едва роковое признание свершилось, палаческое выражение исчезло с лица нотариуса – так же, как и грозные нотки из голоса, и теперь он выглядел не как строгий обвинитель, а как добрый дедушка, не знающий, то ли порицать внуков за их шалости, то ли восхищаться их изобретательностью.
Оливье, все еще смущенно улыбаясь, раздвинул полог и показал две доски, вытащенные из кровати. Ангелина же не отказалась снова подобрать юбки и забраться в свое пыльное убежище, так что голова ее оказалась почти на уровне головы покойной, которую она могла руками легко приводить в движение.
Де Мон хохотал словно дитя. У него даже слезы выступили на глазах от восторга, а потому Оливье, который всегда был весьма тщеславен и обожал похвалу, как женщина, с легким сердцем вынул из-за пазухи драгоценное завещание, которое доставило ему столько волнений и страданий, и протянул его де Мону. Нотариус пробежал глазами бумагу, мимолетно улыбнулся чему-то, однако не порвал завещание в клочки, как того с трепетом ожидал Оливье, а повернулся к Ангелине и спросил:
– Сколько стоило ваше участие в этой сделке, мадемуазель?
Ангелина в первый раз взглянула внимательно на этого более чем странного человека. Он был сухонький, скорее подходивший под определение «старенький», чем «немолодой», однако же весьма бодрый на вид. Его по-молодому яркие карие глаза, похожие на изюминки в ванильном сухарике, смотрели на нее безо всякого осуждения – и если уж не одобрительно, то лукаво и понимающе. Ей почему-то не захотелось солгать под этим добрым взглядом, и она с чистой совестью призналась:
– Я просила месье де ла Фонтейна жениться на мне и дать свое имя моему ребенку.
– Ого! – тихонько воскликнул нотариус и, прищурясь, окинул фигуру Ангелины внимательным взглядом, потом вновь всмотрелся в ее глаза, и она почувствовала себя совершенно беззащитной при его новом вопросе: – И вы полагаете, что он сдержит свое обещание?
Только очень тонкий слух различил бы легкие нотки презрения в его тоне, однако Ангелина их уловила – и вновь не стала лгать:
– Теперь-то, конечно, нет. Да и в любом случае – едва ли!
– Да ты что?! – взвился Оливье. – Да я же дал слово! – Взгляд его наткнулся на понимающую улыбку старого нотариуса, и он, засмеявшись, обреченно махнул рукой, как бы сдаваясь: – Да что говорить… Слаб человек – одно скажу. Но теперь уж все равно – дело не выгорело!
– Вы еще молоды, друг мой, – зажурчал голос де Мона. Он, снова разворачивая завещание, внимательно вглядывался в него. – Вы молоды, потому и не знаете, что все на свете поправимо.
– Да, о да! – криво усмехнулся Оливье. – Все на свете поправимо, кроме смерти! Это я прочно усвоил еще в России!
– Россия… – мечтательно вздохнул де Мон. – Россия богата красавицами! – Он не без игривости
