– Мама, заплати девушкам! – томно пожелал мальчонка.
– Девушки, сколько я вам должна? – послушно проблеяла мама.
– Нисколько, – величаво ответила Света. – Купите лучше ребенку мороженого!
Из дому они вышли молча, молча забрались в салон. Здесь Света легла на носилки, о которых продолжала мечтать Алена, и начала хохотать.
– Пак, поехали поскорей! – крикнула Света. – Лазекс действует довольно быстро!
«Фольксваген» рванул со двора как подстегнутый.
– Что? – спросила Алена, видя в зеркальце водителя сморщенное в улыбке маленькое корейское личико. Надо же! Пак улыбается! Это что-то значит! Ему понятно, а Алене – нет? – Что ты ему уколола?
– Лазекс, – повторила доктор Львова. – Причем со снотворным.
– Да это что такое, лазекс?
– Мо… мочегонное! – последовал ответ.
Неведомо, сколько бы они еще хихикали, когда бы вновь не подал голос «Курьер». Итак, жизнь не унималась…
А этот вызов обещал быть посерьезней. Резкое падение давления у пенсионерки, улица Заречная.
– Пак, давай, гони! – Лицо Светы стало серьезным. – Ох, ненавижу я эти падения давлений!
Въехали во двор дома, очень похожего на тот, в котором жила Алена: облезлая желто-розовая коробка, построенная в начале 50-х пленными немцами. На Дальнем Востоке и в Сибири, где Алена бывала в командировках, она видела совершенно такие же дома, возведенные пленными японцами.
Двор был пуст, только около одного подъезда со скучающим видом переминался с ноги на ногу какой-то мужик в длинном черном пальто и низко надвинутой на лоб черной кожаной кепке.
– Квартира тридцать, – заглянула Света в блокнот. – По-моему, нам к среднему подъезду, как раз где дяденька стоит. Ага, выходим. Ну ладно, Пак, не скучай, мы скоро вернемся.
…Как бы не так…
Они подошли в подъезду. Мужчина отвернулся, закуривая.
Вошли. Внутри темнота.
Но за спиной промелькнул луч света, хлопнула дверь – видимо, кто-то зашел в подъезд вслед за ними.
Алена полуобернулась было, как вдруг что-то твердое, холодное уткнулось в ее шею.
– Не оборачиваться, – проговорил сдавленный голос. – Иначе стреляю.
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август
Смольников вдруг начинает громко стонать. Я прихожу в ужас! А вдруг он так раздражит наших палачей, что его убьют немедленно? Я делаю сильный рывок и отталкиваю Красильщикова. Судя по звукам, мне повезло: он не удержался на ногах. Эти выигранные секунды для меня много значат! Я вскидываю руки, связанные спереди, хватаясь за эти невыносимые платки, которым и замотано мое лицо. Прежде всего освободить рот…
Удалось! Но губы мои онемели, я не сразу могу справиться с ними, а Красильщиков уже вскочил, уже снова схватил меня…
– Остановитесь! – невнятно выкрикиваю я. – Если вы убьете нас, это уже вам не поможет! Вас ничто не спасет, потому что из прокуратуры отправлен телеграфный запрос в Минск, на место вашего прежнего жительства!
Красильщиков тихо чертыхнулся и ослабил хватку.
– Что? – рявкнул Вильбушевич.
– Что слышите! – кричу я, пытаясь освободиться от второго платка. – Вы на примете у полиции, наша гибель только осложнит ваше положение. Вам надо о том, как с властями поладить, думать, а не новые убийства замышлять, к тому же убийства должностных лиц…
– Погодите, я помогу вам, Елизавета Васильевна, – слышу я рядом негромкий голос Лешковского и в ту же минуту чувствую сквозь платок его пальцы. Они ледяные, словно у мертвеца! Меня трясет, пока он распутывает платок на моих глазах и снимает все эти тряпки с лица. Сразу становится легче дышать, я с ненавистью взглядываю на Лешковского – и невольно отшатываюсь.
Сейчас, в этой комнате, полной сумеречных теней, он кажется куда моложе, чем я его запомнила по первой встрече. И до изумления, обезоруживающе похож на портрет того падшего ангела…
– Слушаю вас, Елизавета Васильевна, – произносит он очень вежливо. – Итак, вы говорите, будто…
Прежде чем ответить, я оглядываюсь. О господи! Смольников сидит в углу, опустив лицо в колени, безвольно вытянув вперед связанные руки. Его голова непокрыта – я вижу растрепанные черные волосы, которые кудрявятся на его затылке и на шее.
У меня начинает странно щемить сердце. Такого я никогда не испытывала. Почему? Что это значит?
Но сейчас мне некогда исследовать природу моих чувств. Я должна бороться за жизнь. За свою жизнь и жизнь Георгия…
– Итак, я жду! – торопит меня Лешковский.
Я отворачиваюсь от Смольникова и смотрю в лицо нашего врага.
