Расплата, возмездие. Перикл слышит об этом на каждом шагу. Дерзких карают боги, неосмотрительных — люди. Каким же нужно быть, чтоб не искушать судьбу? Злым или добрым? Решительным или смиренным? Угождать всем или оставаться самим собой? Вопросы, непосильные для мальчишеского ума. Но одно он усваивает твердо — всегда и во всем человек должен сдерживать себя. Ничего — слишком, все — в меру. Терпение. Еще раз терпение. И осторожность.
Так формируется характер. Пока еще — характер юнца. Позднее — характер государственного деятеля. В глазах потомков он превратится в символ политики и даже целой эпохи, которую обозначат именем Перикла.
Мальчик устало бредет по улице. Он не спешит домой и медленно повторяет про себя стихи, которые пришлось сегодня заучивать. Хорошо тем, у кого есть папирусы, — их можно не раз перечитывать. Но они стоят немалых денег. А отец, хоть и богат, но скуп и расчетлив. Он практичный человек и не станет тратиться на пустяки. То ли дело постройка корабля, который принесет доход, или устройство театрального представления, о котором будут говорить: «Помните, это случилось, когда хорегом был Ксантипп?» Впрочем, сейчас, когда он в изгнании, ему не до того.
Учитель не выпускает драгоценного свитка из рук. Он повторяет строку за строкой, пока не убедится, что текст заучен наизусть. Хорошо еще, что он читает стихи — их запомнить нетрудно. А вот проза? Кто ж упомнит сочинения, в которых нет ни строгого размера, ни ритма?
Перикл еще не знает: когда произведения прозаиков — ученых, историков, философов — приобретут популярность, с ними будут знакомить учеников школ. И неизбежно появятся учебники, которые грекам еще не известны.
А пока их заменяют поэмы Гомера и Гесиода. Гомер — это целая энциклопедия, учебник истории, географии, источник мудрости и благочестия. «Когда дети научились грамоте, — говорит Платон, — им кладут на скамейки стихотворения хороших поэтов, — а там много вразумлений, назидательных рассказов и прославлений, древних доблестных мужей — и заставляют их выучивать, чтобы ребенок подражал и стремился стать таким же».
«Полезным» поэтом считали и Гесиода. В его «Теогонии» рассказывалось о происхождении богов и людей, а «Труды и дни» давали советы, как вести хозяйство, управлять домом, увеличивать богатство.
Образованный эллин должен был помнить множество стихов, чтобы украсить свою речь во время беседы. Однажды Сократ предложил друзьям: пусть каждый признается, чем он больше всего гордится. И один из собеседников ответил:
— Отец мой, заботясь, чтобы из меня вышел хороший человек, заставлял меня учить все произведения Гомера, и теперь я мог бы прочесть наизусть всю «Илиаду» и всю «Одиссею».
Гордиться и в самом деле было чем: в обеих поэмах в общей сложности почти 28 тысяч строк!
Перикла знакомят не только с поэзией. Как истинный гражданин, он обязан уметь играть на флейте и лире, петь, танцевать. Ведь музыка, как и математика, облагораживает человека. Перикл уже знает четыре арифметических действия, квадраты и кубы чисел, дроби, пропорции, решает геометрические задачи. Он не собирается подсчитывать будущие расходы и доходы — он готовит себя к политической деятельности и тренирует ум.
Бессмертные боги! Надо спешить — он чуть не позабыл: сегодня его ждет учитель музыки Дамон. От него всегда услышишь что-нибудь неожиданное и необычное. Его и называют каким-то странным словом — «софист». Агаристе Дамон внушает подозрение: не влияет ли он дурно на ее сына. Но она молчит — такова воля изгнанника-мужа. Зато Перикл счастлив — у него есть друг, которому можно довериться.
— Так ты говоришь, Перикл, что хочешь научиться добродетели? Справедливое желание. Только как понимать добродетель?
— Я думаю, Дамон, добродетелен тот, кто делает добро.
— Кому?
— Своим согражданам.
— А что же для них добро? Деньги? Земля? Ты хочешь им это дать?
— Нет-нет, наверное, людям нужно другое, только я не знаю — что.
— Я тоже не знаю, Перикл. Но было бы хорошо, если б они хотя бы не мешали друг другу. А то каждый заботится лишь о себе, о своей выгоде…
— Я понял тебя, учитель. Ты же сам говорил, что целое важнее части. Если государство процветает — жители счастливы, верно?
— Какие жители? Твой раб, например, которого бьют, если он не принесет вовремя продукты с рынка?
— Я говорю о гражданах, о свободных людях.
— А что такое человек?
— Ну, это… Живое существо.
— Чем же он отличается от зверей?
— У него есть разум, душа, он умеет говорить.
— А от богов?
— Они же бессмертны.
— Итак, человек смертен, наделен речью, способен чувствовать и размышлять. Верно? Тогда твой раб ничем не отличается от тебя.
— Но я ведь рожден свободным.
— Как и он. И, как и он, можешь потерять эту свободу.
Странные речи. Еще никто и никогда не осуждал рабства. Впервые это стали делать странствующие учителя мудрости — софисты. Они вовсе не требуют отменить его — жизнь без рабов попросту невозможно представить. Они принимают его как необходимость, как неизбежное зло. Природа создает людей свободными, сила и закон превращают их в рабов.
Рабство просуществует еще тысячу лет. Время от времени будут раздаваться голоса против него. Философы начнут убеждать в том, что оно портит, развращает общество, противоречит справедливости и добродетели. Но рабство исчезнет не потому, что его признают безнравственным, а только тогда, когда оно станет невыгодным.
Судьба рабов не интересует Перикла. Ему еще предстоит размышлять над ней. А пока… Дамон разжег в нем любопытство. В самом деле, почему афиняне, граждане одного государства, живут, словно враги? Почему ораторы, не стесняясь в выражениях, поносят соперников, а Народное собрание сегодня отворачивается от тех, кому вчера еще доверяло?
Дамон говорит: каждый думает о собственной выгоде. Неужели нет ничего, чем все дорожили бы одинаково? Неужели нельзя достичь согласия между людьми?
Дамон язвительно усмехается:
— Солон однажды попробовал, но тщетно. Он был слишком добр.
— Значит, надо быть жестоким? А не ты ли внушал, что тирания — худшее из зол и оскорбительна для свободных граждан?
— Конечно. Но я имею в виду другое. Почему ты и твои приятели прилежно слушаете учителя, когда он читает то, что вам и так давно известно?
— Кому же хочется получить палкой по голове?
— Ага, значит, вы боитесь? Так. А признайся, можешь ли ты совершить какой-нибудь недостойный, позорный поступок?
— Нет.
— Почему?
— Меня строго накажут.
— А если никто не узнает?
