скончалась год назад. Есть у меня деньги, есть, а твоих не надо.
Пирожница степенно удалилась.
Афоня вошёл в лавку. Мальчик сидел на скамейке, зажав руки между коленями. По его щекам текли слёзы.
— Аверкий, нет ли у тебя какой снеди, вишь, мальчонка совсем оголодался.
— Сейчас принесу.
— Как звать-то тебя, мужик?
— Ванькой.
— Отчего такой неумытый да голодный?
— Один я. Бабка прошлой зимой померла, глухая она была, а седмицу назад мамка повесилась. Больше у меня никого нет.
— Вон оно что… Ты тут поешь принесённое дядей Аверкием, а я за водой схожу до колодца. Потом умоем тебя и пойдём мы с тобой в Сыромятники, будешь у меня жить, ну как сын, что ли.
— У тебя, Афоня, своих полон двор, да к тому же и жёнка вскоре пополнение должна принести. У меня на примете есть одна семья — бездетная, так, может, мальчонку-то и возьмут туда.
— Никому я не отдам Ванятку, уж больно он мне приглянулся. Пойдёшь ко мне жить?
Мальчик согласно кивнул головой. В глазах его, полных слёз, проглянула радость.
— Афоня, а чего бы тебе в нашу сапожную слободку из Сыромятников не перебраться? Мы ведь поблизости отсюда живём, на берегу Москвы-реки возле Васильева луга.
— Привык я к Сыромятникам, сердцем прикипел, там мне и моим домочадцам всё мило. Да и могила тестя привязывает. Поживём там, а пока прощай.
Когда Афоня с Ивашкой пришли домой, на столе уже стояла румяная купальницкая каша. Завидев отца, дети обрадовались, побежали встречать.
— Вот вам, дети, ещё один брат, Иваном его кличут, — Афоня говорил громко, весело, а сам с тревогой наблюдал за Ульяной. Знал, что не воспротивится намерению его, но как-то отнесётся к Ивашке?
Ульяна с улыбкой направилась к мужу, поцеловала его.
— Спасибо, дорогой; у меня ведь позавчера был день ангела, так это, должно быть, твой дар запоздалый, но щедрый.
Оборотившись к Ване, ласково провела рукой по его волосам, прижала голову к себе.
— Какой славный сыночек у меня народился! Дети, это ваш брат родной, любите его и жалуйте, сажайте за стол.
Якимка, как старший среди братьев, первым подошёл к Ване, взял его за руку.
— Меня Якимкой кличут, пойдём за стол, вот твоё место, рядом со мной будешь сидеть.
Ерошка — одногодок Вани, посчитал себя обиженным.
— Ваня мой, а не твой, пусть он около меня сидит.
Ульяна усмирила детей.
— Пусть Ерошка с одной стороны Вани сядет, а Якимка — с другой.
Ложки дружно застучали по горшку с ячменной кашей.
Когда же наступил купальский вечер, Афоня, прихватив свечу и образок, отправился на скотный двор. Ульяна пошла следом.
— Проведаю нашу бурёнку, как бы ведьма нынешней ночью молоко у неё не отняла.
В темноте Афоня крепко прижал жену к себе.
— Какая ты у меня славная, Ульянушка!
— И ты тоже.
Голос у обоих был ломким от слёз счастья. Им не нужно было идти в эту ночь в лес искать волшебный цвет папоротника.
ГЛАВА 4
Вот и стал Андрей монахом Андрианом и постепенно погружался в совершенно новый для него мир. Отец Пахомий вёл с ним длительные душеспасительные беседы.
— Начинать монашескую жизнь надлежит с созидания монастырского духа. Он поможет тебе в любом деле-строишь ли ты келью, кладёшь ли печь, сажаешь ли яблоню. Проявляй милосердие к людям, любовь к падшим созданиям. Помни, как мучатся они, не познав любви к Богу. А ещё — в поте лица добывай хлеб свой. Всегда и во всём надобно прилагать предельное усилие. Только в предельном усилии труда велик человек. Не благословлять и не проклинать дела мира сего явились мы, а учить добру и приготовлять людей к жизни иной, вечной. Власть церкви горняя[21], а царство Христа — не от мира сего.
— Скажи, святой отец, как можно укрепить веру?
— Вера укрепляется проповедью, книжным научением, а потому иноки многие годы трудятся, переписывая ветхие пергаменты минувших веков. Укрепляют веру и возведение храмов, подвижничество. Мертва церковь, не имеющая мирян и иереев, готовых на муки и скорби ради веры. А ещё — обличением отступников и привлечением заблудших душ. На Руси много верных подвижников Христовых. Укрепив веру, ты будешь чувствовать присутствие Творца в мире, в самом себе, а твоя душа соприкоснётся с благой силой.
Зазвонили ко всенощной[22]. Тёмные фигурки монахов устремились из келий к церкви. Андрей любил этот миг. Тёплым июньским вечером приятно бывает идти среди пахучих, воспрянувших после полдневного зноя трав.
Облака принимают необычную, быстро меняющуюся окраску. Умиротворение и покой поселяются в душе. А когда завидишь впереди белокаменный храм, устремлённый маковкой в звенящую, быстро темнеющую синеву, в душе начинает звучать славная величественная песня. И вот ты уже внутри храма и поднимаешь взор к Господу Богу, изображённому в окружении белоснежных ангелов на своде. Ты не чувствуешь уже тяжести тела и устремляешься ввысь, навстречу тому, кто сотворил этот прекрасный мир. Согласное пение монахов словно нежные волны колеблют душу, ласкают её. И ты целиком, без остатка растворяешься в эфире радости, счастья, покоя, отчего слёзы благодарности проступают на глазах.
Андрей огляделся по сторонам и приметил худенькую девочку, стоявшую среди монахов. Платьице её изодранное, грязное, а широко распахнутые глаза обращены к изображению Бога. Тонкой рукой она усердно крестилась.
Но вот церковные окна посерели, а затем поголубели. Служба закончилась, и монахи, покинув церковь, окружили девочку.
— Ты, птаха, откуда к нам прилетела? — спросил отец Пахомий.
— Мы с мамкой побираться ходили, да недалеко отсюда мамка вдруг схватилась за бок и повалилась на землю. Я её окликаю, а она не отвечает, дышать перестала. Я подле неё полдня просидела, а потом побрела куда глаза глядят. Вечером забралась под ёлку и заснула. На рассвете же такой сон увидела, ну прямо страх! Рассказать?
— Расскажи, расскажи, птаха прилётная.
— Привиделся мне не лес и не поле, а как бы край болота. Кочки там, жухлой травой поросшие, а в одном месте дерево торчит корявое, на нём ни единого листочка не осталось, все облетели. А ещё помню, будто вечер настал, и небо и земля одинакового цвета — серые. И вдруг я увидела — в сером небе тёмная полоса обозначилась. Та полоса ни с того ни с сего разделилась пополам, и обе половинки как бы раздвинулись, отчего подобие окна получилось. Сначала оно было серым, а потом зарозовело и померкло. Минуло какое-то время, и в другом месте на небе тёмная полоса обозначилась. Я говорю людям — их около меня с десяток было, — глядите, глядите, что там подеялось? И вновь полоса разделилась на две половинки, те раздвинулись, а окно зарозовело. И вдруг ни с того ни с сего мы все оказались в большом храме, только не в таком, как этот, а без крестов и ангелов. И в том храме расхаживают люди в дивных ярких одеждах. Чудной какой-то храм: нет там ни попа с дьячком, ни иконостаса. И тут как будто кто-то
