останусь.» А утром ушла. В тебе проснулся инстинкт охотника, объяснил сам себе Валерий. Раз убегают – надо догонять. А надо ли? Черт его знает, что ему надо. И еще этот мальчишка, ее сын, в отвязной розовой футболке и спадающих штанах. Сашка, кажется, – как он повис на ней на перроне Ладожского вокзала. Соскучился. Валерий тряхнул головой, прогоняя ненужные мысли… и замер, составив чудный ансамбль с бессмертным творением скульптора Огюста Монферрана, возле которого уже полчаса нарезал круги, – он увидел Леру.
Она шла со стороны арки Генштаба, точнее, не шла, а передвигалась над выложенной большими квадратами брусчаткой каким-то непостижимым способом – не бежала и не летела, а как-то… приближалась. На ней было летнее платье с длинной летящей юбкой в желто-зеленых крупных цветах и соломенная шляпка, из-под которой выбилась непослушная прядь. Волосы она спрятала под шляпку и от этого казалась совсем юной, с тонкой шейкой, по-девичьи открытыми, угловатыми плечиками и легкой походкой. А она еще сказала, что ей тридцать шесть, так просто сказала, без всяких дамских штучек. Он бы сейчас дал голову на отсечение, что ей не больше двадцати… Конечно, он должен был пойти ей навстречу, но ему так хотелось досмотреть до конца это кино, и лучше бы в замедленном режиме – как она подходит, как придерживает шляпку, как смотрит на него, как улыбается, – что Валерий остался стоять на месте, пожертвовав хорошими манерами. Этой женщине, которая приближалась, цветы были совершенно необходимы, а он, дурак, что-то там выдумал себе в оправдание.
Но цветы у Леры были с собой – крупные солнечно-белые ромашки.
– Представляешь, бабушка у метро продавала. Единственный букетик. За пять рублей. И никто не покупал. А уже жарко. Мне так жалко ее стало, что я купила. Пойдем, я атлантам подарю.
Лера, будто не замечая его реакции, просунула руку ему под локоть, и они отправились вручать цветы каким-то атлантам – не про них ли сто лет назад он орал песню под гитару в стройотряде?
– Лера, а хочешь, я угадаю, кто ты?
– Ни за что не угадаешь!
– Ты актриса, – Валерий сказал уверенно, без вопросительного знака в конце и увидел, как посерьезнело ее лицо. – Я угадал?
– Н-нет. То есть не совсем. – Лера остановилась, выдернула у него из-под локтя руку. Кажется, ей не понравилось, что он угадал. – А почему ты так подумал?
– Ты разная. В поезде была одна, вчера другая, а сегодня третья. Как будто вас трое. И еще ты умеешь выстраивать декорации, я понял, почему ты не хотела, чтобы я за тобой заехал. Ты хотела прийти вот так… чтоб я. – Он помолчал, подбирая слово, и не нашел ничего лучше, – обалдел. Да?
– А ты обалдел? – уточнила Лера.
– Как будто ты не заметила!
– Заметила, конечно. Но по правилам ты должен был сам об этом сказать. И вообще, могу я тоже пофлиртовать, как все? Мне наскучила моя уникальность.
– Ты запомнила, да?
– Ты отпустил мне сомнительный комплимент. И вообще, мне просто захотелось надеть платье, зря я, что ли, его привезла? Я его бы и без тебя надела, не зазнавайся. Ты прав, я актриса, только бывшая. Театралку закончила, а в театре никогда не работала. Если тебе уж непременно надо знать, я работаю администратором в фитнес-клубе, – привычно озвучила Лера легенду, припасенную для не в меру любопытных ухажеров.
Бродя от одного могучего черного красавца к другому, Лера гладила их по пальцам ног, как живых, и загадывала желание, а Валерия опять будто кольнуло, потому что как-то у нее это так вышло… и тут же разозлился сам на себя за глупые придумки. По итогам обхода одному из них она подарила-таки цветы, объяснив свой выбор тем, что «он самый грустный сегодня». Потом они долго суетились с Лериным фотоаппаратом, под ее чутким руководством пытаясь так выстроить кадр, чтобы на первом плане был громадный черный палец, а вдали крохотный купол Исаакиевского собора. Между этими объектами надлежало разместить Лерину физиономию – у Валерия это получилось со второго раза. А у Леры в роли фотографа все что-то не ладилось, и под конец она объявила Валерию, что все это оттого, что кто-то слишком много ест и его щеки закрывают Исаакий.
После того как Лера сделала два десятка снимков, нахохоталась до слез и едва не поссорилась с Валерием, они отправились в Павловск на экскурсионном автобусе. Тетенька-экскурсовод рассказывала в сто раз хуже Леры, и Валерий по дороге сладко заснул, но Лера растолкала его, и, прибыв на место, они сразу отбились от экскурсии и пошли гулять. Они кормили белок, катались на катамаране по небольшому озерцу, пили кофе и ели сосиски. Лера рассказывала ему обо всем, что видели, и парк оживал, наполняясь тенями давно ушедших людей, их переживаниями и голосами. В электричке на обратном пути с чувством выполненного долга задремала уже Лера, прислонившись к окну, а когда открыла глаза, то встретила внимательный взгляд сидевшего напротив Валерия. Неужели он рассматривал ее всю дорогу? Еще не хватало!
– Ты что на меня так смотришь?
– Я тебя хочу, – прошептал он, наклонившись к ее лицу и нарочно запутавшись рукой в волосах, – как тогда. Весь день. И вчера. И ничего не могу с этим поделать. Я даже половину информации пропустил мимо ушей, – пожаловался он.
– Валера, это не вагон СВ, это электричка, – напомнила Лера.
– Поедем к деду, а? – неожиданно предложил он. – Он тебе понравится. И с Пашкой познакомишься.
– Пашка – это кто? Твой брат?
– Пашка – это черепаха. Точнее, черепах. Ему лет тридцать пять. Как минимум. Дед купил мне его на день рождения, когда мне исполнилось десять лет, и он был совсем маленький. Я просил собаку, но мы жили в Москве на Третьей Тверской-Ямской, тогда еще в коммуналке, да и гулять с собакой негде. Вот мне и подарили черепашку, чтоб я не ныл. Чере-Пашку. Он с тех пор у деда так и живет. Дед с ним каждый день гуляет летом.
Лера слушала про чере-Пашку и недоумевала: он действительно сказал ей то, что она слышала в электричке, или ей это спросонья показалось? Уж больно лихо съехал он с волнующей темы на рассказ о подвигах тридцатипятилетнего Пашки. И что они будут делать у деда?
Дед жил в старом доме на улице Марата. Когда Валерий открыл перед ней дверь подъезда (впрочем, синяя табличка сообщала, что это никакой не «подъезд», а «лестница № 1»), Лера немедленно пришла в восторг. Она никогда еще не была в настоящем петербургском доме, только читала в книжках про знаменитые квартиры в доходных домах, после революции превратившиеся в не менее легендарные коммуналки. Лера не поленилась потрогать пальцем и щербатый мозаичный пол, на котором было выложено «1884», и резные чугунные, тронутые ржавчиной перила, и обшарпанную, но все еще крепкую дверь со следами от четырех звонков и табличек с именами бывших жильцов. Теперь кнопка была только одна, а таблички и вовсе никакой не было, и Лера, оглянувшись на Валерия, – он кивнул, – осторожно нажала ее, будто не веря, что в этой музейной, с ее точки зрения, обстановке звонок окажется настоящим. Но дверь почти сразу распахнулась. Дед, Николай Никитович, встретил их на пороге квартиры, к ее великому огорчению, не коммунальной, а самой обыкновенной, даже недавно отремонтированной, и не выразил никакого удивления, услышав слова, от которых Лера испытала настоящее потрясение.
– Дед, это женщина, на которой я хотел бы жениться, – представил ее Валерий. – И ее зовут Валерия.
Дед пожал протянутую руку, внимательно посмотрел на Леру и серьезно кивнул:
– Дело хорошее. Какие ваши годы!
Потом они пили чай и разговаривали, и Лере казалось, что она знает этого старика давным-давно, так было с ним легко и так похожи были они в своих симпатиях и антипатиях. Дед был в курсе всех событий, про которые только догадывались написать газеты и сообщить телевидение. Он даже знал по именам обитателей пресловутого какого-то там по счету вечно недостроенного «Дома», хотя на дух не переносил подобную развлекаловку. «Чтобы о чем-то судить, надо владеть информацией», – пояснил он Лере в ответ на ее удивление. Седой, высокий, с прямой спиной, с такими же, как у внука, серыми, внимательными, неулыбчивыми глазами (только очки были не в модной золоченой оправе, как у внука, а в старомодной роговой, с большими удобными стеклами), Николай Никитович Лере очень понравился. Так вышло, что она
