глазами».
— Вот об артиллерии вы напомнили кстати: я сейчас же дополнительно дам вам десять стволов. Однако огонь будем вести три часа: пока переправятся те, кто сегодня идет через Сиваш. Их штурм согласован с вашим… Я в вас не сомневаюсь, Василий Константинович! — сказал он мягко. — А выход один: увижу вас или на валу, или не увижу вовсе…
Очень волновала Фрунзе переправа через Сиваш. Еще накануне, 7 ноября, пробыл он долгий вечер в Строгановке, в штабе 15-й Инзенской дивизии. Был митинг: душевный, громкий. Потом на совещание пригласили местного старожила Ивана Оленчука, давно промышлявшего добычей соли в заливе. Михаил Васильевич спросил его:
— Беретесь, Иван Иванович, провести наши войска по Сивашу? Не собьетесь? Ведь идут лучшие люди.
— Совесть не позволит сбиться, товарищ командующий. Как потом детям да внукам в глаза глядеть буду? Нет, не собьюсь, выведу куда надо.
— Кто еще пойдет проводником?
— Да вот Ткаченко, пастух здешний, он не хуже моего дорогу знает. И еще есть человек двадцать. Так-то оно сподручнее: Ткаченко со мною в голове, а иные — по бокам, рядом с вешками, — мы их вчерась поставили. И скажи, туман подфартил: беляки про эти вешки и не пронюхали.
— Спасибо, Иван Иванович! А кто из командиров пойдет с передовым отрядом коммунистов?
Неожиданно раньше других вышла вперед комиссар Шура Янышева:
— Я, Михаил Васильевич!
— Вода ледяная, товарищ Шура. Для женщины это…
— Так я не как женщина иду, Михаил Васильевич. Я как начальник политотдела, — сказала она чеканно. Но увидела сомнение на лице Фрунзе и добавила по-женски ласково: — Ну разрешите, ей-богу!
Михаил Васильевич махнул рукой.
— Назвались бы вы десятой, двадцатой — не пустил бы. Но как не пустить первую?..
Он знал Шуру: у нее выходила в дивизии одна из лучших армейских газет, и редактировал ее толковый молодой писатель Леонид Леонов. И давно-давно, еще со времен Талки, знал ее мужа Михаила Петровича Янышева — он работал проборщиком на фабрике Бакулина. Потом он уехал за границу; кочевал по странам, обосновался в Америке, сдружился с Джоном Ридом и Альбертом Рис Вильямсом, у которого был в России переводчиком, когда вернулся домой после Февраля; ехал домой он с Яковом Петерсом и Моисеем Володарским, и все трое стали выдающимися работниками партии после Октября. Михаил Петрович был комиссаром 15-й Инзенской дивизии и погиб полгода назад неподалеку от Новороссийска, под Гохгеймом, когда Деникин уже дышал на ладан. Шура отвезла его тело в Москву и похоронила на Красной площади — так хотел Ленин, которому Янышев был преданным другом.
Теперь же ставила себя под удар жена Михаила Петровича. Она вышла провожать командующего. И он спросил ее:
— Шура, это порыв? Или вполне осознанное решение?
— Не спрашивайте, Михаил Васильевич! Это железное решение коммуниста!..
Даже в эти часы любил он шутку: со значением, с подтекстом. А ближайшие товарищи говорили: «с подковыркой». Шутка действовала безотказно, лучше любого окрика. Поднимала настроение. А то и вызывала здоровый дух соревнования: смотря по обстоятельствам.
Когда дивизия Блюхера в последний раз штурмовала Турецкий вал, а ударная группа отбивала очередной наскок белых на Литовском полуострове, Михаил Васильевич приехал к начдиву-30 И. К. Грязнову. Молодой, бравый прапорщик времен Керенского, он очень гордился, что ему, беспартийному, доверили генеральскую должность, да еще в такой дивизии, где много было бывших колчаковцев, плененных в Сибири или сдавшихся с оружием. Он хорошо продумал план удара на Чонгар: его саперы понатащили все, что смогли, — доски, жерди, ворота, плетни. Даже ухитрились доставить из Геническа несколько лодок. И в хорошем аврале, не боясь слететь в холодную воду, облепили сваи сгоревшего Чонгарского моста, строя переходы и перелазы для пехоты. И береговые батареи, изредка посылавшие снаряды к белым, обосновались капитально. Виден был деловой хозяин в дивизии.
Михаил Васильевич остался доволен работами в полосе штаба и против Арабатской стрелки, где он осматривал оборонительные сооружения.
— Все очень недурно, товарищ Грязнов! Но я вас не хвалю!
— Что так, товарищ командующий? — насторожился начдив.
— Вы тут копошитесь, а ведь Блюхер-то вас обогнал, Иван Кенсоринович!
— Быть не может! — козырнул тот и убежал. Немедленно вызвал начальника штаба и командиров бригад. На коротком совещании осветил окончательную задачу. И так проявил себя в чонгарской битве, что первым открыл дорогу в чистое поле Крыма.
Памятуя давний разговор с председателем ВЦИК М. И. Калининым, Фрунзе послал ему депешу:
«Т(оварищ) Председатель! Вам было угодно предложить мне назвать именем ВЦИК ту из дивизий фронта, которая проявит наивысшую степень доблести в боях с неприятелем. Прежде Вы надеялись, что такою должна стать 30-я стрелковая дивизия. Ныне я рад доложить, что надежды Ваши дивизия оправдала в полной мере».
Никто не сомневался в личной храбрости командующего. Беспрерывно снаряды белых били по тем дорогам, по которым он ездил из дивизии в дивизию, и не раз свистели у него осколки над головой. Дважды он порывался в самую кровавую бучу — к войскам Блюхера и Грязнова, но его не пустили. И был такой момент, когда он с адъютантом и маленькой кучкой сотрудников штаба остался без охраны перед отрядом махновцев, задумавших «канитель». Об этом рассказал Аркадий Осинкин — один из помощников Гусева.
Когда ударной группе на Литовском полуострове требовалась срочная поддержка конницы, кавалерийский отряд махновца Каретникова начал волынить. И создалась опасная ситуация: Фрунзе в кольце «друзей», от которых можно ждать любого подвоха. Но командующий не уронил достоинства. Он вызвал к себе Каретникова, тот вел себя вызывающе и отказывался идти в бой, потому что его «армия» чего-то не получила.
«Фрунзе осадил его и заставил изменить тон.
— Скажите, — спросил Михаил Васильевич, — как поступают в войсках Махно с тем, кто отказывается выполнять распоряжение вышестоящего начальника?
— Этого у нас не бывает, — заносчиво ответил Каретников. — В нашем войске революционная дисциплина и все приказы обсуждаются с начальниками частей.
— Ну, а если кто после обсуждения не выполняет приказа? — настаивал Фрунзе.
Каретников замялся, потом сказал:
— Смещают или судят.
— Вот видите, — подхватил Михаил Васильевич. — Почему же вы решили, что в Красной Армии можно обойтись без строгой дисциплины?.. Вот что. Если вы в точности не выполните боевой приказ, я сделаю вывод, что вы со своими помощниками трусите, и тогда с вами пойдет разговор, как с трусами. Даю вам пятнадцать минут — начинайте переправу».
Внушение подействовало. Две тысячи конников Каретникова начали переправу на Чонгар. За ними пошла 7-я Кавалерийская дивизия…
Перед концом битвы пытался Михаил Васильевич прекратить кровопролитие в Крыму. Еще 11 ноября, когда войска Московской дивизии Блюхера прорвали последние ишуньские укрепления, послал он радиограмму барону Врангелю.
От имени Центральной Советской власти он великодушно гарантировал всем сдающимся, включая и генералов, полное прощение и обещал беспрепятственный выезд за пределы страны тем, кто под честное слово откажется от дальнейшей борьбы против Советской власти.
Не питая иллюзий относительно Врангеля, он обратился по радио к его офицерам, солдатам, казакам и матросам. Он говорил им: великая революция победила, великая страна отстояла свою цельность. Бессмысленно проливать русскую кровь. Сдавайтесь! Мы не жаждем мести и дадим каждому искупить вину перед народом честным трудом. «Одновременно с этим нами издается приказ по Советским войскам о
