было очень весело — прежде всего в пекарне, она там помогала каким-то очень вежливым паренькам лепить булочки. Гурьбой заглянули на камбуз, в бар, в старшинскую кают-компанию, на все четыре палубы, в машинное отделение — и нигде не обошлось без подносов с выпивкой. Гостье предлагали коньяк, шартрез, портвейн, горький пикон, рейнвейн и немецкое шампанское, и миссис Тредуэл ни от чего не отказывалась. Где-то по дороге им повстречался казначей — и до смерти изумился, когда миссис Тредуэл обрадовалась ему, как закадычному другу, и нежно его расцеловала. В ответ он громко чмокнул ее в щеку и понимающе заглянул в глаза.
— Та-ак, — снисходительно промолвил он и тяжело затопал дальше.
Остальные моряки двинулись за ним. А верный спутник миссис Тредуэл пожелал, чтобы она и его поцеловала. С какой стати? — поинтересовалась она. Он ответил, что в таких делах объяснять причины незачем. Миссис Тредуэл сочла более разумным подождать до завтра — а там посмотрим, какое у обоих будет настроение. Морячок откровенно возмутился такой странной логикой.
— Это просто ужасно! — сказал он сурово.
— Очень может быть, — сказала миссис Тредуэл. — Что ж, извините.
Милый молодой человек обиженно надулся; миссис Тредуэл впервые заметила у него в руке электрический фонарик. Он бросил кружок света ей под ноги, указывая, куда ступить, крепко взял ее под руку, и они молча спустились по узкому трапу.
— Мне кажется, вы не совсем трезвы, — сказал он наконец. — На мостике вы вызвались сами вести корабль. Конечно, ничего плохого не случилось… но я думаю, такого с нашим капитаном еще не бывало.
— Наверно, он, бедный, живет очень тихо и замкнуто, — сказала миссис Тредуэл.
Они прошли по главной палубе, мимо оркестра и танцующих — тут все еще носились в вальсе Лиззи и Рибер, — и дальше, на нос корабля, мимо этого жалкого Баумгартнера, он наклонился над поручнями, и его, кажется, тошнило. Он обернулся к ним — лицо отчаянное, прямо взывает о помощи… Они прошли дальше, теперь спутник поддерживал миссис Тредуэл, обняв ее за талию.
— Похоже, ему очень худо, — сказала она, — прямо как будто умирает. Он и говорит, что умирает, какая-то у него очень мучительная болезнь.
— Не верю, ерунда все это, — отрезал молодой моряк. — Просто он все время пьянствует, вот ему и худо…
— Вы что же, не верите, что люди иногда по-настоящему тяжело заболевают и умирают от этого? — совершенно трезво спросила миссис Тредуэл. — Умирают от болезни, от которой не могут вылечиться?
Только сейчас она заметила, что его белая фуражка с необычной лихостью сдвинута набекрень. Он ответил быстро, жестко:
— Ну конечно. Но с какой стати я обязан кому-то там особенно сочувствовать только потому, что он, видите ли, умирает? Все мы больны, — изрек он нравоучительно, и на миг черты его застыли, точно маска стоического терпения и жалости к самому себе. — Все мы умрем, кто раньше, кто позже… ну и что? Стоит ли из-за этого расстраиваться?
— Я ни чуточки не расстраиваюсь, — возразила миссис Тредуэл, обиженная столь несправедливым обвинением. — Похоже, это вы расстраиваетесь.
— Я никогда не расстраиваюсь, никогда! — Голос его задрожал, надо думать, от гнева. — Просто я всю жизнь соблюдаю дисциплину и порядок и терпеть не могу таких, как он, из-за них только всюду беспорядок и дурацкая неразбериха, совсем не понимают, как надо жить.
— А вы понимаете? — мягко спросила миссис Тредуэл, остановилась и, закинув голову, посмотрела ему прямо в глаза. — Тогда объясните мне.
И сразу подумала — очень странный и неуместный разговор, ведь ясно же, что сейчас будет. Конечно, он тут же крепко обнял ее, обхватил за плечи, за талию, так что она не могла шевельнуть рукой, и неистово поцеловал прямо в приоткрытые на полуслове губы. Ее передернуло, когда-то она уже испытала это отвратительное чувство укуса: точно упырь впился в рот и сосет твою кровь… она отстранилась, сколько могла, повернула голову в сторону, уклоняясь от него, защищаясь вялым равнодушием — и оно-то привело его в смятение и ярость.
Он тряхнул головой, приподнял локоть и рукавом отвел волосы, упавшие ей на лицо, и миссис Тредуэл увидела — на лбу у него проступили капли пота.
— Я так давно любуюсь вами, столько думаю о вас, а вы меня совсем не замечаете, — сказал он хрипло. — Даже когда мы с вами танцуем, не замечаете — почему? А сейчас не хотите меня поцеловать — почему? Вы что, хотите, чтобы я вас упрашивал? Чтоб говорил — я вас люблю? В жизни не понимал, зачем люди так говорят и что это значит.
— Нет уж, не надо! Слышать не могу это слово!
И опять в его лице, в настроении, во всей повадке словно что-то разом сдвинулось, эротический пыл сменился зудом уязвленного самолюбия.
— А тогда зачем вы со мной пошли? Зачем поощряли, чтоб я вас поцеловал?
Миссис Тредуэл совсем отстранилась, отступила на шаг и посмотрела ему в лицо.
— Ну, вот и первая ссора влюбленных! — оскорбительно процедила она и рассмеялась, пожалуй, уж чересчур весело.
Будто впервые она его увидела — совсем мальчишка, лицо гладкое, чистое, ни морщинки, только сердито и обиженно поджаты губы да жгучий стыд в глазах.
— Я не заслужил от вас насмешки, — сказал он с достоинством, и достоинство охладило досаду. Он опять предложил ей руку, но так, словно не имел ни малейшего желания ее коснуться. — Спасибо за чрезвычайно приятный вечер, мадам, буду счастлив проводить вас до вашей каюты.
— О, это вам спасибо, но провожать меня совершенно незачем. Пожалуйста, не беспокойтесь, я прекрасно дойду сама.
Он щелкнул каблуками, чопорно поклонился, четко повернулся налево кругом и зашагал обратно, туда, где танцевали. Минуту-другую миссис Тредуэл думала о нем с восхищением; да, в пристрастии мужчин ко всевозможной чисто внешней, осязаемой дисциплине есть свой смысл — ведь вот мальчишка, несомненно, так же пьян, как и она сама, а меж тем она не очень-то ловко, спотыкаясь и перескакивая через ступеньки, спускается по крутому трапу с главной палубы на вторую — и вот цепляется каблуком туфельки за металлический край предпоследней ступеньки. Каблук отрывается и со стуком летит дальше, а она застывает, покачиваясь на одной ноге.
Внизу как раз чистил ботинки пассажиров молодой стюард, он встал, поднял каблук, подошел к трапу и протянул Руку.
— Если позволите, meine Dame, я починю вашу туфельку, — сказал он с безукоризненной учтивостью.
Миссис Тредуэл приветливо махнула рукой, улыбнулась, протянула ему ногу, согнув колено, и он снял туфлю, а миссис Тредуэл вприскочку, вприхромку заковыляла по коридору; порой она останавливалась, подбирала юбку и пыталась повыше вскинуть ногу, вытянув носок, точно балерина. До чего нелепый выдался вечер, и как приятно, что он уже позади. А у молодого стюарда очень славное, чуть сумрачное лицо и такие деликатные движения, были бы все люди такие, куда более сносно жилось бы на свете.
Лиззи наверняка еще долго будет танцевать, а потом невесть до какого часа любезничать по темным углам со своим свинтусом. Миссис Тредуэл низко наклонилась к зеркалу и задумчиво на себя поглядела, а потом для забавы принялась неузнаваемо разрисовывать себе лицо, как нередко делала раньше, собираясь на какой-нибудь бал-маскарад. Брови сделала очень черные, тонкие, длинные-предлинные, они сходились у переносицы и убегали к вискам, чуть не скрываясь под волосами. Веки покрыла серебристо-голубой краской, ресницы намазала так густо, что на них повисли крохотные черные капельки, напудрилась до белизны клоунской маски и, наконец, поверх своих довольно тонких губ намалевала другие — кроваво-красные, толстые, лоснящиеся, с изгибом невыразимо диким и чувственным. Гладко зачесала назад со лба свои черные волосы и отступила на несколько шагов, чтобы удобней полюбоваться делом рук своих. Да, так было бы совсем недурно… можно было взять высокий гребень, накинуть мантилью и явиться на сегодняшний вечер под видом испанской танцовщицы… хотя бы Ампаро. Почему она раньше об этом не подумала? Да потому, что все равно было бы скучно, и что ни выдумывай, а вечер закончился бы совершенно так же,
Сидя все там же, за туалетным столиком, миссис Тредуэл почти кончила в
