высохли, лицо залилось гневным румянцем. — Что еще надо — пустить в ход топор? Переломать друг другу кости? Я думала, можно подождать, чтобы все это отмерло само собой, когда мы будем по-настоящему готовы к разрыву… когда будет не так больно! Мы бы постепенно привыкли…
Теперь вспылил Дэвид:
— К чему, собственно, я должен привыкнуть? Смотреть, как ты непристойно валяешься в самом людном месте, на шлюпочной палубе? Если ты осталась более или менее верна мне, так только потому, что была уж слишком пьяная и твой соблазнитель потерял к тебе всякий интерес. — Он налил себе еще кофе. — Давай кончим этот разговор. Мне уже осточертело.
Дженни отхлебнула глоток чересчур горячего кофе и с трудом перевела дух.
— Ты чудовище, понимаешь? Чудовище!
— Ты что, все еще пьяна? — спросил Дэвид почти с торжеством. — Со мной иногда так бывало: кажется, что уже протрезвел и можешь опять встретиться с мелкими гадостями обыденной жизни, а выпьешь горячего кофе и опять валишься в канаву, и опять надо выкарабкиваться из грязи и всякого бурьяна…
— Ты очень доволен собой, да? — тоном обвинителя сказала Дженни. — Ты рад и счастлив, что так получилось, да? Ты все время надеялся на что-нибудь в этом роде, верно? Дорого бы я дала, чтобы знать правду, — что у тебя все время было на уме… а впрочем, это меня не касается.
— Раньше это тебя очень даже касалось, — сказал Дэвид совсем другим, светски любезным тоном, будто постороннему человеку, — Но ты права. Теперь это тебя не касается.
Дженни спокойно встала, на лице ее застыла маска невозмутимости, но Дэвид видел — руки дрожат.
— Прошу извинить, — сказала она, — я спешу. Мне надо кое-кого кое о чем спросить.
— Я тебе уже все сказал, — чуть возвысил голос Дэвид, но даже не посмотрел ей вслед. Налил себе еще кофе и обратился к официанту: — Теперь я съем яичницу с ветчиной.
Миссис Тредуэл и Фрейтаг встретились на палубе во время утренней прогулки, любезно поздоровались и решили позавтракать вдвоем на свежем воздухе, это прекрасный способ до конца рассеять зловредное веяние вчерашнего бурного вечера. Глаза у обоих были ясные, настроение отменное, и они дружески обменивались понимающей улыбкой всякий раз, как мимо брел очередной гуляка, слишком явно вымотанный вчерашним кутежом. Они поведали друг другу две-три бесспорные, хоть и не столь важные истины — к примеру, что удовольствия нередко бывают утомительней самого тяжкого труда; оба отметили, что у людей, ведущих разгульную жизнь, очень часто лица изможденные, страдальчески одухотворенные, точно у аскетов, черты же подлинного аскета почти никогда не отмечены этой печатью.
— И разврат, и аскетизм одинаково обезображивают, — сказал Фрейтаг. — А ведь это преступление против самой жизни — пренебрегать красотой, разрушать ее, даже свою красоту… свою — это, пожалуй, особенно преступно, ведь она нам доверена от рождения и мы обязаны ее хранить и лелеять…
Миссис Тредуэл не без удивления подняла на него синие глаза.
— Никогда об этом не думала, — сказала она. — Мне казалось, красота — это просто такая полоса в жизни, со временем она пройдет, как все в жизни проходит…
— Очень может быть, — согласился Фрейтаг, — но зачем же торопиться и убивать ее раньше срока?
— Пожалуй, вы правы, — сказала миссис Тредуэл.
Она увидела Дженни Браун — та медленно шла в их сторону, скрестив руки на груди и задумчиво глядя куда-то в океанский простор. Бледная, печальная, она прошла мимо, не заметив их.
— Бедная девушка, — довольно небрежно проронила миссис Тредуэл и обернулась к Фрейтагу.
Он так вздрогнул, что на подносе задребезжал его кофейный прибор; он напряженно смотрел вслед Дженни, зрачки его стали огромными, и серые глаза запылали черным огнем. Миссис Тредуэл вдруг бросило в жар, как будто Фрейтаг сказал какую-то ужасную непристойность: оказывается, он попросту лишен всякой сдержанности, всякого достоинства! Что бы там ни происходило между ним и этой девушкой, какая слабость — так выставлять напоказ свои чувства. Теперь она старательно избегала смотреть на него. Так было и в то утро, когда зашел разговор о его жене, и в тот раз, когда он затеял памятную ссору в гостиной. Миссис Тредуэл аккуратно поставила свой поднос на палубу между их шезлонгами, осторожно спустила ноги и встала, будто вышла из машины.
— Почему вы уходите? — просто, по-детски спросил Фрейтаг.
— Моя соседка по каюте не совсем здорова, я обещала ей помочь.
— Это та крикливая ведьма, которая вчера подняла такой переполох? — кривя губы, осведомился Фрейтаг.
Миссис Тредуэл не обернулась. Фрейтаг встал и пошел в другую сторону на поиски Дженни. Искал ее добрых полчаса, но не нашел.
Миссис Тредуэл уже подошла к своей каюте, и тут отворилась соседняя дверь и вышло семейство Баумгартнер, впереди — мальчик, как всегда пришибленный. Папаша Баумгартнер придержал дверь и посторонился, лицо его, с безвольным ртом, с вечной виноватой и обиженной гримасой несчастненького, изображало сейчас величайшую почтительность. Жена прошла мимо него, как мимо чужого, но ее неизменно скорбная физиономия казалась еще и пристыженной, и все трое молчали, точно храня какой-то общий тягостный секрет. Миссис Тредуэл отворила свою дверь, уже скрываясь в каюте, поспешно поздоровалась и закрыла дверь. Лиззи сдвинула со лба пузырь со льдом, спросила плаксиво:
— Господи, что там еще?
— Ничего, — сказала миссис Тредуэл. — Могу я вам чем-нибудь помочь?
— Хорошо бы еще таблетку снотворного, — уныло попросила Лиззи. — Скажите, что слышно нового? Чем кончился праздник?
Миссис Тредуэл дала ей таблетку и стакан воды.
— Ходят разные слухи, — сказала она. — Ничего особенно интересного. Когда разыгрывалась лотерея, народу почти не было, кто-то из близнецов вынимал билеты из открытой корзинки, и почти все выигрыши достались самим актерам, только пианист получил маленький белый шарфик, а один студент-кубинец — кастаньеты… но я просто случайно услыхала, как об этом говорили немцы — Гуттены и еще кто-то. А мне самой никто ничего не рассказывал. Ну как, поспите еще? — дружелюбно спросила она в заключение.
— Да, наверно, — почти уже спокойно сказала Лиззи. — А про герра Рибера вы ничего не слыхали?
— Он отдыхает, — сказала миссис Тредуэл, — надеюсь, и вы отдохнете.
Она вышла из каюты почти в отчаянии, но до маленькой гостиной, которая в эти дни почти все время пустовала, умудрилась дойти, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь. Здесь она сидела в одиночестве, листая старые журналы, пока горн не позвал к столу. Перед глазами у нее неотступно стояли лица Баумгартнеров. Ну конечно, им тоже пришлось в эту ночь пережить какую-то скверность. Ей вовсе не хотелось гадать, что бы это могло быть. Наверняка вели себя друг с другом недостойно, а теперь жалко и уныло пыжатся, щеголяют своей воспитанностью, силясь доказать друг другу и ребенку, что они не такие уж плохие, хотя каждый по вине другого и предстал в самом неприглядном виде. Этот отвратительный маленький спектакль с открыванием дверей и учтивым поклоном должен означать: смотри, в другое время, в другом месте или в ином окружении я и сам был бы лучше, совсем не такой, каким ты меня всегда видишь. Миссис Тредуэл откинулась на спинку стула, закрыла глаза. На самом деле они твердят друг другу только одно:
И вместе с этими отрывочными мыслями где-то на дне души зашевелилась брезгливость, отвращение к себе. Словно во сне вспомнилось давнее-давнее отчаяние, долгие слезы, неисцелимое горе несчастной любви или того, что ей называли любовью, крушение всех надежд… а на что она, собственно, надеялась? Уже не вспомнить… и, конечно, то было просто ребячество, нежелание как-то примириться с правдой жизни, признать, что надежды — одно, а самые обыкновенные законы человеческого существования — совсем другое. Она была больно ранена, а потом оправилась — что ж, всему виной глупая романтическая неосторожность, не так ли? Миссис Тредуэл встала, глубоко вздохнула и принялась ходить взад и вперед по душной комнатке. Все утро она подсознательно пыталась шаг за шагом восстановить в памяти — что же
