ставить крестики напротив вариантов ответов, он представлял себе конкретного избирателя, его жизненные обстоятельства, обстановку в которой они беседуют, и учитывал множество других нюансов.
«Знаете ли вы, когда состоятся выборы главы города Щелково?»
Студент, выдуманный Гафаровым, отвечал: «Нет!»
Вымышленная старушка давала неточный ответ.
Озлобленный рабочий, якобы встреченный на улице, отвечал: «Да! Знаю! Но не пойду!»
«Кому из кандидатов вы доверяете?»
«Никому!» — отвечали многие.
«Озерову! — давал ответ пенсионер и болельщик со стажем. — Он сын того Озерова! Да вы верно и не помните знаменитого комментатора!»
По такому принципу, увлекшись, Гафаров быстро заполнил все свои анкеты. Он прошелся вдоль домов по Талсинской и Пролетарскому проспекту и надписал анкеты номерами квартир, как будто действительно ходил по подъездам.
Около избирательного штаба его встретил Володя.
— Ну, как? Справился? — спросил он.
— Конечно, — ответил Гафаров, — было много отказов, но кое-кого на улице опросил, по квартирам ходил…
— Зря! Только время потерял! — озаботился Володя. — Надо было просто встать на оживленном перекрестке и спрашивать всех подряд, а если бы не добрал каких-то людей, так сам бы придумал…
Гафаров промолчал, а Володя отвел его в свою машину и сделал выгодное предложение:
— Смотри, у меня сегодня троих человек срезали — в леваке обвинили…
— Как это? — удивился Гафаров.
— Да ты слушай! Они сами анкеты заполняли, да не по уму, а от балды крестики ставили. У меня их папки. Дозаполнишь — получишь полторы штуки. Договорились?
Гафаров взялся за дело. Он опять представлял себе людей. Мысленно разговаривал с ними, выслушивал их проблемы, чаяния, признания, ругательства, наталкивался на равнодушие, спорил, приставал, боялся, радовался — и за два часа исправил семьдесят пять анкет.
Гафаров заработал много. И обещал Володе на следующий день продолжить опрос.
Ночью Гафарову снились интервьюируемые.
С утра, перед тем как выехать на встречу с Володей, он пел под душем какую-то переиначенную песенку с неопределенным мотивом: «Мы рождены, чтоб на леваках сидеть…»
После обязательного инструктажа в штабе, Гафарова и Наташку отвезли в один и тот же район. Гафаров, чьи данные были наиболее убедительны среди интервьюеров, обязался помочь Наташке с проведением опроса. Они засели в кафе, и Гафаров объяснил ей, как можно быстро, не трогаясь с места, опросить население. Пока Наташка обучалась новой методике, Гафаров быстро заполнил свою папку и позвонил Володе. Тот через пять минут приехал в кафе, и дал Гафарову заполнять анкеты еще с трех избирательных округов.
Вымышленные люди Гафарову надоели. Но когда он ставил крестики автоматически, наугад, — правдоподобно не получалось. И Гафаров вновь напрягал воображение, доводя себя до предела.
К пяти вечера Володя принес еще несколько комплектов анкет.
Наташка видела, как после трехсот анкет на висках Гафарова стали пульсировать вены, задергалась бровь, и Наташке уже казалось, что от невероятного напряжения Гафаров весь трясется.
К концу дня у Гафарова сильно заболела голова. В его сознании разрозненные кандидаты единым фронтом штурмовали избирательные участки, проводили референдумы и «суды Линча». И над толпой вокруг виселицы горящими буквами нависло невероятно лютое слово «плебисцит».
Уже в штабе с Гафаровым случился нервный срыв. Отказавшись от денег, он стал кричать, что Озеров то младший, хоть и дурак, но не блаженный, и что теперь-то всем нам на леваках сидеть.
ЭСКАЛАТОР
Молодой Калим и подумать не мог, что проведет на эскалаторе метрополитена два с половиной часа, что благодаря страху перед ползущей лестницей, он познакомиться со своей будущей женой, что все последующие душные ночи в небольшом кишлаке под Шахризабом ему будут сниться коричневые ступени, уголок длинной цветной юбки угодившей в механизм, окрики москвичей и электрический глас, предупреждающий о том, что со станции Таганская кольцевая отправляется последний поезд в сторону Курского вокзала, с которого отбывал скорый ночной в Шахризаб — домой, откуда неделю назад Калим уехал, чтобы развеяться, посмотреть большой город, музеи, рынки, — и, конечно, метро — знаменитую подземку, куда не удалось попасть по приезду, потому что Калим сел в экскурсионный автобус, много ходил пешком, ездил на такси, видел храмы, Останкинскую телебашню, ГУМ, ночевал в гостинице «Россия», и в последний вечер пошел вдоль Москвы-реки, оглядываясь на Кремль, закинув на плечо сумку с подарками родным, — к Таганской, где купил несколько карточек на проезд, чтобы дома вспоминать метро, улыбки москвичей оглядывающих его праздничную тюбетейку, милиционеров, прикладывающих руку к фуражке, светловолосую официантку из ресторана «Прага» и пожилую женщину в синей форме, которая помогла ему вставить карточку в пропускной автомат, и в ответ на его растерянную улыбку указала рукой в сторону людей, столпившихся у эскалатора и подталкивающих друг друга вперед так незаметно, что Калим не сразу осознал, что сам он стоит, но в то же время движется, и ровный пол уходит из под его ног, превращаясь в ступени, и что он едет вниз, а мимо пробегают люди и просят его посторониться, если он делает шаг влево, а к концу эскалатора пещера светлеет, и уже видны мраморные плиты, подвешенный на тросах яркий прямоугольник с названиями станций, стеклянная будка со спящей дежурной, и — внизу — блестящие зубья заглатывающие лестницу, и на это сочленение не мог смотреть Калим, он испугался, как в детстве испугался раздутого капюшона королевской кобры, тогда он побежал по песку в сторону дома, а сейчас побежал вверх по эскалатору, расталкивая пассажиров, не отвечая на ругательства, забыв о гордости, перескакивая через две ступени, не отдыхая, так как если он останавливался, эскалатор вез его вниз, обратно к змеиному оскалу, но впереди, наверху его ожидало то же — те же зубья, только не заглатывающие, а выплевывающие ступени, на которых ему суждено было провести столько времени, из-за смущения прячась за спинами от дежурной по эскалатору, слушая громкоговоритель, с мольбой заглядывая в равнодушные лица, выбирая удобный момент, чтобы снова подняться выше, дальше от выхода с эскалатора, где сверкали зубья, которые с легкостью перепрыгивают другие, но не он, не Калим, умевший укротить самого строптивого жеребца, не боявшийся Лаллу, колдунью из пустыни, предсказавшую ему найти свое счастье на склоне северной подземной горы, и если счастье — это смерть, если счастье — это позор, то Калим уже почти нашел его, потому что к ночи людей на эскалаторе становилось все меньше и меньше, и странно было, что дежурная не обращает на него внимания, не кричит, что Калим — трус — испугался самодвижущейся лестницы, испугался того, к чему привыкли все нормальные пассажиры, все, кроме, быть может, той девушки в длинном платье, с двумя черными косами, с такими косами, какие заплетают все девушки на родине Калима, но она не боится, она спускается все ниже, и Калим едет сзади, вспоминая взгляд, которым она окинула его — она узнала в нем соотечественника, и Калим надеется, что рядом с ней ему удастся пересилить страх и сойти с эскалатора, а потом, может даже познакомиться с девушкой, тем более, что скоро уже отправление ночного поезда Москва-Шахризаб, и метро закрывается, и эта девушка возможно спешит на тот же поезд, что и он, а зубья все ближе, но девушка и не думает останавливаться, и Калим даже обижается, он-то рассчитывал, что она обернется, возьмет его за руку и поможет спуститься, но она едет вниз, и зубья все ближе, Калим смотрит на них, ему уже не хочется следовать за девушкой, ведь эскалатор рано или поздно выключат, и ничего, что он опоздает на поезд, что не познакомиться с девушкой, которая уже неуверенно перешагивает через блестящие зубья и вдруг — с криком опускается на одно колено и хватается за край платья, попавшего в пасть механического чудовища, за которым должна следить дежурная, но она дремлет и не слышит из-за гула криков, только Калим слышит их, и, роняя сумку, бросается вперед, хватает девушку за плечи, ткань рвется, и Калим с девушкой оказываются на той стороне.
