– Завтра я ужинаю с Майком.
– А в четверг?
– Позвони.
И я позвонил ей в четверг, но не для того, чтобы назначить свидание, а чтобы сообщить, что, по моему разумению, жить мне осталось считанные часы. В дело вмешалась история. До сих пор в моей берлинской жизни меня волновала лишь Эрика и работа; кроме того, я много читал и размышлял над вопросами, которыми задаются молодые люди в возрасте двадцати четырех лет, но события в мире меня как-то не интересовали. Каждое утро я читал газету и каждое утро забывал прочитанное. Какой смысл не находить себе места из-за Суэцкого канала? Ну национализировал его Насер, ну натравили федаинов на Израиль, ну блокировали залив Акаба. А израильтяне в свою очередь, оккупировали 29 октября Синайский полуостров и теперь дули изо всех сил к Суэцкому каналу. Все это было где-то далеко. Какой смысл не находить себе места из-за Польши? Ну произошли в июне восстания в Познани, ну было убито несколько человек. Все равно полякам придется позаботиться о себе самим, как, впрочем, и венграм, которые в последние дни предпринимали попытки освободиться из-под русских. Я желал им всяческих успехов, но помочь, право же, ничем не мог. Возможно, мне следовало больше интересоваться тем, что творится в мире, но мысли мои были о другом. По крайней мере, так обстояло дело до четверга 1 ноября 1956 года. В то утро я допрашивал одного парнишку из Хемница, и тут в дверь заглянул Вильямс.
– Дэйвис, придется тебе прерваться, – сказал он. – Тебя вызывает полковник Фокс.
Полковник Фокс? Хотя он считался нашим главным начальником, я в жизни никогда его не видел и даже начал подозревать, что это мифическая фигура, от чьего имени подписываются приказы. И он вызывает меня? Уж не насчет ли моих отпечатков пальцев на бинокле? Если это так, то как мне выпутаться из этого дела и не угодить в тюрьму? И только дойдя до половины лестницы, я увидел, что собираются все военнослужащие. Полковник Фокс прибыл не по поводу бинокля.
– Солдаты, – сказал он, когда мы все были в сборе в кабинете мистера Суесса, – как вы, наверное, знаете, русские окружают Будапешт, Израиль готовится захватить Суэцкий канал, а британские и французские корабли приближаются к Порт-Саиду. Какое все это имеет отношение к вам? Я хочу, чтобы вы ознакомились с только что полученной мной телеграммой.
Он начал читать телеграмму, и чем дальше он читал, тем муторнее становилось у меня на душе. Суть сообщения сводилась к тому, что около десятка советских танковых дивизий продвигаются в сторону Западного Берлина.
– Следует ожидать скорого начала военных действий, – сказал полковник, – иначе бы все эти дивизии сюда не направлялись. Вам известно, сколько может продержаться Берлин – пару часов, от силы, полдня. Город будет захвачен исключительно быстро, малой кровью. Части, расквартированные в казармах, будут взяты в плен. Со мной и с вами дело обстоит по-особому – мы ведь разведчики. Русским известны наши фамилии, и нас, скорее всего, расстреляют. Отпустите всех источников, держите наготове военную форму, упакуйте свои вещи, запаситесь теплым бельем, потому что, если вы вдруг не будете расстреляны, вас ожидает долгая прогулка в Сибирь. Помолитесь – может, и вывезет. Паршиво, конечно, что все кончается. Вы хорошо поработали. Помните, что вы – американцы, и исполните свой долг до последнего. Если нам суждено умереть, умрем красиво.
Подойдя к нам, полковник пожал всем руки. Он был щупл и сед, а в глазах у него стояли слезы. Быть расстрелянным ему не улыбалось точно так же, как и нам.
Выйдя из кабинета, никто не проронил ни слова. Поднимаясь наверх, я думал о тех многих тысячах долларов, которые родители потратили на мое образование, а налогоплательщики на то, чтобы я учился в школе переводчиков в Монтеррее. И все ради чего? Ради того, чтобы тебя расстреляли ни за что ни про что. Я укладывал в рюкзак последние вещи, когда вошел Манни, держа в руках какую-то книжку.
– Ты уже упаковался? – спросил я.
– Да, а ты?
– Почти?
– Знаешь, что мне все это напоминает? То, что однажды случилось с Достоевским. Его арестовали, восемь месяцев продержали в тюрьме и в один прекрасный день повели на расстрел. Потом, правда, ему сообщили, что приговор изменен, но какое-то время он думал, что ему вот-вот предстоит умереть. Все это описано им в 'Идиоте'.
И Манни начал читать. К казни предназначалось несколько осужденных; для них были врыты три столба, к которым привязали сперва троих, закрыв им глаза колпаками. Человек, от лица которого велся рассказ, шел в третьей партии, и он рассчитывал, что у него есть еще пять минут, и срок этот показался ему таким огромным, что и волноваться было еще рано. Он положил две минуты на то, чтобы попрощаться с товарищами, две – на то, чтобы подумать про себя, и одну – чтобы в последний раз поглядеть вокруг. Прощаясь, он подумал, как же это так – вот сейчас я здесь, а через три минуты стану чем-то или кем-то еще. Чем и где?
'Невдалеке была церковь, – читал Манни, – и вершина собора с позолоченной крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как- нибудь сольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: 'Что если бы не умирать! Что если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!' Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили'.
– А у тебя будет желание, чтобы тебя поскорее убили? – спросил Манни.
– Сомневаюсь. А что ты будешь думать?
– Я буду надеяться, что это не очень больно. Достоевский пишет, что в ожидании казни один из осужденных не переставал балагурить – спрашивал, идет ли ему саван. Может, и я придумаю что-нибудь смешное. Скажем, привяжут меня к столбу, прицелятся, а я скажу: 'Такое со мной случается первый раз в жизни'.
– Как думаешь, нам перед расстрелом дадут в последний раз поесть?
– По мне, лучше бы дали выпить.
– Хочешь виски?
– Да, только не здесь. Слушай, тебя в речи полковника ничего не удивило?
– Нет, а что?
– Он не сказал, что мы не можем выходить из дома.
– Правда?
– Ни слова. Так что я думаю встретиться с Создателем в каком-нибудь другом месте. – Ну, например, во французском солдатском клубе в Веддинге. Мы там часто бываем с Симоной. Правда, после офицерского клуба ей все это кажется страшно убогим, но держится она молодцом. Может, сходим?
– Буду готов через двадцать минут.
Раз КГБ уж был готов нас сцапать, следовало держаться подальше от Эрики, и я, вместо того чтобы встретиться с ней, как собирался, позвонил ей по телефону. Наверно, это был самый странный звонок в ее жизни. Полагая, что сведения, которые сообщил нам полковник Фокс – секретные, я сказал Эрике только, что случилось нечто, и что это нечто может повлиять на жизнь каждого из нас, и что если я ее больше не увижу, пусть помнит, что все, сказанное мной два дня назад, – чистая правда, ну и так далее и в том же духе. С каждым новым моим намеком Эрика, должно быть, все больше убеждалась, что я пьян.
– Хэмилтон, – сказала она наконец, – я ничего не понимаю. Будь добр, перезвони, когда придешь в себя.
Потом я подумал, не послать ли мне телеграмму родителям, но решил, что не стоит. Что я мог им сообщить? 'Дорогие мама и папа зпт сегодня буду расстрелян тчк целую Хэмилтон'. Бросив прощальный взгляд на комнату, я отправился вместе с Манни навстречу своей судьбе.
Манни включил радио в своем стареньком «рено», и мы узнали, что Египет разорвал отношения с Англией и Францией, которые весь день бомбили египетские аэродромы. Израиль сообщил, что Синайский полуостров очищен от египтян. В Будапеште Надь заявил, что Венгрия выходит из Варшавского пакта, а
