грязью нас и топчут. Ты — Тулы властелин! Ты посылал войска! Ты взял нас в плен! Ты здесь приказываешь! Прикажи нам дать свободу! Мы желаем опять быть в наших землях, снова бежать за буйволом и за оленем. Дороже это нам всех справедливостей твоих и всех великих благ, которые раскаянье твое нам обещает дать.
— Ты правду говоришь, — прервал его Кецалькоатль. — Не я, раскаянье мое здесь молвит слово. Потому содеянное зло хочу я искупить. Хочу, чтоб жили все в довольстве, в радости, забыв навек о горестях былых!
— Нам дела нет до ваших радостей, до вашей жизни. Рабство мы ненавидим, ставшее привычным для Тольтеков; рабство дает им все, что ты зовешь хорошей жизнью.
— Счастье я принесу вам всем! — вскричал Кецалькоатль.
— Нам ты свободу дай! Кто скажет, что такое счастье? И кто решит, какого счастья мы хотим? Иль, может, ты решишь, в своем красуясь паланкине и поучая нас, как нам обтесывать те камни, что мы на спинах окровавленных таскаем? Не нужно нам благополучие Тольтеков! И ваши тепонацтле, флейты нам не нужны! Претит нам тяжкий дух людских огромных стад, насильно согнанных в селенья! Хотим решать свою судьбу мы сами! Хотим быть счастливы, как счастлива стрела, свободная и вольная, как ветер! Вот что желаем мы, Кецалькоатль, — не вашу жизнь с ее блестящими камнями, с ее нарядами из перьев, которыми Тольтеки прикрывают свою естественную наготу! Дай нам свободу!
— Быть не может, чтобы так мыслили все чичимеки! — сказал Кецалькоатль. — Здесь у вас есть безопасность, сытость, отдых ночью. Жизнь вашу скрасят и другие блага. А там, у вас, век чичимеков краток, люди гибнут в погоне вечной за зверьем — за вашей пищей, которую раздобывать вам удается не всегда А здесь — богатая земля, дарящая плоды зимой и летом.
— Позволь нам умирать своею смертью! Пусть наша жизнь плоха и коротка, но наша! Пусть наша смерть страшна, но она тоже наша! Дай нам свободу, пусть воля станет убийцей чичимеков! Дай нам свободу — мы тотчас тебя забудем вместе с раскаяньем твоим и всех строителей святилищ-пирамид!
Хотел было ответ держать Кецалькоатль, но группа воинов его вдруг окружила, а остальные воины- Тольтеки напали на толпу людей, заполонивших площадь, и стали разгонять их копьями и бить дубинами.
— Работайте! Довольно болтовни и жалоб! Дела стоят, а тут мятежник Маштла затеял разговор с заступником своим Кецалькоатлем!
— Назад, Тольтеки-воины! — вскричал Кецалькоатль. — Не обагряйте руки кровью пленного и безоружного народа! Назад! Назад!
И он пытался вырваться со свитой из тесного кольца Тольтеков, но их схватили за руки, связали всех, лишь Татле выскользнуть сумел и бросился туда, где Маштла-чичимек звал соплеменников к побегу. Воинственные вопли Маштлы, похожие на вой койота и рычанье тигра, тревожили сердца и души чичимеков, им слышались призывы диких предков к охоте и сраженьям:
— Идемте в наши земли, братья! Идемте! Биться! Убивать! И умирать! Но в наших землях! У-ху-ху!
И Маштла бросился на стражу с голыми руками, за ним — его товарищи. На громкий крик сбежались те, кто ранее на площадь не пришел. Неравный завязался бой. Немало чичимеков пало от копий и ножей Тольтеков, но большинство лавиною неудержимой ринулись из Тулы. Те, кто сумел бежать, от радости вопил, и воздух ликованьем полнился: «Свобода! »
Татле, бежавший с чичимеками, нес на себе полумертвого Маштлу. Тольтеки-воины, с дубинами и копьями, не в силах были продолжать погоню, и скоро сумерки с ночною мглою скрыли беглецов, не замедлявших скорый легкий шаг.
Покой и тишь вновь воцарились в Туле. Кецалькоатля привязали к паланкину и вознамерились перенести под стражей одного в Дом радости народной, который должен был служить теперь ему темницей.
Прошло не более года после описанных событий, а в целом лет тринадцать после закладки первых глыб Великой Пирамиды, когда она в конце концов была закончена и выглядела так, как представлял ее себе Кецалькоатль. Четыре каменных гиганта, похожие на Се-Акатля, поддерживали кровлю маленького храма на самой на ее вершине. А народ тольтекский вскоре забыл побоище. Для освящения Пирамиды в честь Брата-близнеца было устроено большое празднество и множество птиц Змею в жертву было брошено, дабы к Кецалькоатлю разум возвратился и он бы снова полюбил Тольтеков. Перьями украсили Дом радости народной, его теперешнее место заточенья.
Вот так закончилось строительство великого святилища Тольтеков. Один из Братьев-близнецов уже был на небе, другой в темнице.
УЗНИКИ
Его доставили в Дом радости народной. Он сам пошел туда, разгневанный и огорченный, разбив свой паланкин, сорвав веревки с рук.
— Связать мне руки может только время и воля общая Тольтеков: время их недовольства и время возвращенья моего.
Он не хотел, чтобы его несли.
— Я должен сам идти, кокомы, — сказал он верным слугам. — Пришла пора мне снова землю чувствовать под голыми ногами. Желаю я идти босым и снова ощутить земную необъятность. Я в этот Дом попал израненным, теперь там буду узником.
Он снял с себя тунику и, не глядя, отбросил в сторону, в толпу. А воины из верной Топильцину стражи людей к Кецалькоатлю не пускали, на грозных кукол походили. Старуха из толпы его тунику на лету схватила… Махая ею, она шла впереди Кецалькоатля. У Дома радости народной воины уже стеной стояли плотной.
— Кецалькоатль взят в плен! — кричала женщинам старуха, а те, его под стражей увидав, разутого, с повисшими, как плети, голыми руками, с всклокоченною бородою, стали вопить и слезы проливать:
— Наш господин взят в плен!
— Поплачем. — Старая сказала. — Поплачем вместе! Взяли в плен Кецалькоатля, суд праведный хотел вершить он, а его схватили. Выбили опору из-под нас. Не понимаю, что творится: народ идет против народа, народ против властителя, властитель против всех. Мне страшно, дети мои, страшно! Поплачем о Тольтеках, о Кецалькоатле! Кто заставляет нас страдать? Извечно те, кого мы любим. И будем плакать обо всем: о том, что мы всего не понимаем, о громе, грянувшем с небес, когда все было тихо и спокойно! Поплачем, сестры, о словах Кецалькоатля, что не были услышаны его народом. Поплачем о страданиях Тольтеков! Страх и волнение, волнение и страх сердцами всех Тольтеков овладели. Где наш отец, где путь, где истина? Все вдруг перевернулось. Поплачем о страданьях сына, что руку поднял на отца. Поплачем мы о тех, кто прав и кто не прав. Поплачем, люди: пленником стал господин наш, он пленен своим же собственным народом!
Все плакали, скорбя, не веря в то, что слышат и что видят.
Под плач толпы вошел он в дом, где заперли его в одной из комнат, порознь со слугами и свитой. Он остался в полнейшем одиночестве. Лишь старой женщине и молодой было позволено входить к нему — прислуживать и пищу приносить. Вот так случилось, что Кецалькоатль в заточении открыл — впервые для себя — мир женщин.
Дни долгие он поначалу голодал, хранил молчанье. А женщины с него глаз не сводили, когда без устали он комнату шагами мерил. Видимо, душой его страданье понимали.
— Съешь что-нибудь, наш господин! — Они твердили. — Тело живо, когда накормлено. Ты съешь хотя бы для того, чтоб силу дать страдающему сердцу! Боль сердца утоли, — и тихо пищу подносили к его губам.
Впервые близко так увидели они его лицо и на него взирали изумленно. Однако большую часть времени он проводил один.
— Один я был, когда родился, один попал на этот берег. Один я буду и тогда, когда пора уйти настанет. Сейчас мне снова следует найти себя. Меня покинул брат Акатль. Меня оставил сын мой Татле.
Кецалькоатль, ища себя, искал и Бога своего, но и Его нигде не находил. Вокруг лишь ужасающая тишина и беспредельное молчанье, душу тревожившие страхом.
— Безмолвие в пустоте — судья жестокий, когда в разладе сам с собою!
Часами он сидел, недвижно, не призывая в утешение ни боль, ни покаянье. Молчание слилось с бездействием. Он был на грани полного отчаянья, но грань не преступал. Присутствие нежное двух кротких
