И что вы думаете? Караев объявил, что он сейчас крутанёт регулятор своего аппарата и исчезнет. Станет невидимкой. Крутанул и… исчез для самого себя. На глазах у всех, лишившись чувств, рухнул на пол. Едва удалось откачать. С тех пор его называют «профессор Гриффин»…
Под предлогом врачебной консультации, в которой якобы нуждается один из моих знакомых, я лично встретился с доктором Караевым. Его из кресла директора научного института и заведующего кафедрой отправили, в буквальном смысле этого слова, под лестницу. Его кабинет в клинике находится под лестницей. Он был со мной приветлив. А, узнав, что я американец, стал говорить мне о том, что у него в штатах есть большой друг, по его словам, знаменитый ученый. Некий профессор Маккормак. Он бывал у него в Кливленде и поддерживает с ним очень тесные научные контакты.
О своей чудо-разработке не упомянул ни единым словом. Консультировать отказался. Во-первых, потому, то не делает этого заочно, а во-вторых, потому, что его метод лечения предназначен для больных с тяжелыми и стойкими формами психического расстройства. На мой вопрос, насколько эффективен его метод лечения и в чем суть его, врач ответил односложно: «Долго объяснять». Что касается эффективности, он резонно заметил: «Об этом лучше поинтересоваться у исцелившихся». Их, возвратившихся к привычной нам разумной жизни, уже 13 человек. На вопрос, насколько широко известен пользуемый им метод лечения, доктор горестно сказал: «Увы». Как выразился Караев, о концептуальности его подхода к болезни знают, пожалуй, два специалиста — его американский друг Маккормак и, как он для себя совсем недавно выяснил, психиатр из Великобритании Гарвей Моррисон. Днями, как сообщил Караев, этот Моррисон специально прилетает к нему в Баку, чтобы поближе познакомиться с его изысканиями.
Впечатления, что мистер Караев — человек с патологическим самомнением, у меня не сложилось. Как и мнения, что он может быть чем-то полезен нам.
— Слушай, Дэнис, Моррисона надо остановить. Его цель шита белыми нитками, — встревожился Маккормак.
— Остановить, думаю, будет тяжелее, нежели… — Кесслер красноречиво посмотрел на профессора. — Нежели предупредить Майкла. Так, кажется, ты его называешь?
— Точно, предупредить! Соединяй меня с ним! — потребовал Маккомарк.
— Сейчас там почти что полночь.
— Ничего. Он будет рад моему звонку.
— Говори номер, — соглашается Кесслер, набирая под диктовку телефон Караева.
Маккомарку голосом Майкла ответил автомат: «Нас нет дома. Прошу оставить сообщение. По приезду перезвоним».
— Он в отъезде, Дэнис, — огорчённо выдохнул Маккормарк. — Хотя вчера, когда я говорил с ним, он никуда не собирался.
— Факс у него есть?
— На работе. В кабинете главврача, — оживился профессор.
— Туда нельзя! — отмёл Дэнис. — Если завтра в течение дня ты с ним не свяжешься, пошлём ему факс по нашим каналам. В посольство. Лично Ферти запечатает твою бумагу в конверт и доставит его по адресу.
— Тот самый умник? У которого, видите ли, «не сложилось мнение»? — с нескрываемой неприязнью к незнакомому ему агенту спросил профессор.
— Ферти добросовестный агент. Он прислал то, что я у него потребовал — объективную информацию, — защитил своего работника Дэнис.
— Нужно было перепроверить. Хотя бы слова того же министра, — обиженный на Ферти за неосторожный вывод в отношении Майкла, не унимался Эмори.
Кесслер препираться с другом не стал. Он думал о Моррисоне. Поездка его в Баку имела одну цель — войти в доверие к обложенному со всех сторон родной бюрократией Караеву и, если не выкрасть, то вызнать всё, чего тот добился, а затем присвоить. Это как дважды два. Другого быть не могло. Тем более что Караев созрел. Ему хочется поделиться с кем-то, сделать своё открытие достоянием благородного Человечества…
Не зря же по приезду в Кливленд он с горячностью и с наивной доверчивостью изложил и показал Маккормаку всё, чего добился. Хорошо, Эм догадался и не позволил Майклу выступить со столь суперсенсационным докладом. Хорошо, Майкл согласился с ним, и его короткое сообщение прозвучало для специалистов очередной гипотезой, на которую обратили внимание только лишь потому, что она диссонировала с привычной психиатрам логикой. Отнеслись к ней со снисходительным скепсисом.
Но кто из здравомыслящих мог допустить взаимосвязь Пространства-Времени с таким заземлённым механизмом как человеческая психика. И хорошо, там не было физиков.
Его странно прозвучавшее сообщение поняли всего двое. Сам Майкл, потому что был физиком и имел на руках сотворенный им же аргумент — уникальный прибор. Да и ещё Маккормак, который физиком не был, зато собственными глазами видел чудо-машину и, более того, где-то с пару часов ходил невидимкой и по гостинице, и среди ничего не подозревавших участников конгресса. И пока он ходил и слушал и видел то, что не предназначалась для посторонних глаз и ушей, никто не обращал внимания на Майкла, ходившего с саквояжем по холлам и залам.
Эм тоже фрукт. Правда, не гнилой, как Моррисон. Видишь ли, ему такая химера как совесть не позволяет поделиться с родным государством тайной, которой он владеет…
Разозлился на его, Кесслера, предложение. Наверное, всё-таки не на предложение поделиться, — думал Денис, — на другое. Тогда он решил сыграть на честолюбии Маккормака и неосторожно сказал, что он, Эм, за такую разработку удостоится Нобелевской премии…
Вот когда психиатр запсиховал. Этого не надо было говорить. Просто его, Дэниса, занесло… Теперь она, та тайна, может попасть в чужие руки. Англичане многого ещё не знают, но Моррисон уже рвётся туда…
— Дэнис, — перебил его размышления Маккормак, — хочешь знать, какой разговор состоялся между Майклом и министром…
Кесслер кивнул.
— Я знаю о нём не со слов, а, так сказать, из первых рук.
Эм на несколько секунд умолк, а затем примирительно добавил:
— Он прольёт свет на то, чего ты от меня добиваешься. Ведь, помимо того, что ты первая шишка в ЦРУ, ты ещё и физик. Кроме того, друг мой, тебе станет понятным, почему я не хочу предавать этого великого учёного и отчаянно беззащитного человека. Это против совести, а значит — против Бога.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пряжа жизни
— Там, у себя в Баку, — говорил Маккормак, — ему ловить нечего. Никто слушать не хочет. Если по правде, на первых порах выслушивали. Потом, очевидно, надоело. Единственный, кто искренне отнёсся к моей идее, был мой однокашник по медицинскому институту, занимавший должность главного психиатра министерства Здравоохранения…
Когда Караев только в общих чертах изложил ему своё видение проблемы, тот аж подпрыгнул.
— Необычайно! — фальцетом вырвалось из его кадыкастой гортани. Это, брат, — революция… Принципиально новое направление… Я доложу министру.
Министр вызвал их, когда они потеряли всякую надежду быть им принятыми. Прошло два с лишним месяца после того, как товарищ Караева доложил министру о его несомненно оригинальной идее. Министр пообещал пригласить их к себе в самое ближайшее время. При каждом напоминании он куксился, задумывался, перебирая в памяти, когда он будет свободен, и всегда говорил: «Завтра обязательно». И вот, наконец, снизошёл.
— Коллеги, прошу коротко и по существу. У меня всего десять минут, — пожав им руки, предупредил
