изволила знать, что Англия островное государство. Но «прекрасная Елисавет» не бегала в грубых солдатских сапогах на батареи, не таскала под обстрелом раненых, не стояла сутками в операционных, пропахших кровью.
Нелегко было найти слова, чтобы достойно оценить труд севастопольских сестер. Пирогов однажды сказал им, разводя руками:
— Вы что ж, хотите, чтобы я вас в глаза хвалил?..
В устах Пирогова это была высшая похвала.
Но было кое-что поважнее похвал — убеждения. Пирогов видел мужество, волю, подвижничество севастопольских сестер, но он видел также их способность самостоятельно трудиться и руководить, самостоятельно мыслить и принимать разумные решения.
Уже после войны великая княгиня, знакомая с прежними взглядами Пирогова и умевшая каждому говорить приятное, сказала ему:
— Женщины должны только быть направляемы мужчинами.
Но Пирогов думал уже не так, как прежде.
— Это совершенно справедливо, — отвечал он, — но справедливо только до тех пор, пока женщины будут воспитаны по-нынешнему и с ними будут обращаться все по той же устарелой и бессмысленной методе. Но это следует изменить, и женщины должны занять место в обществе, более отвечающее их человеческому достоинству и их умственным способностям.
Пирогов спрашивал у Меншикова:
— Будет ли взят Севастополь?
Генерал-адмирал, обладатель одиннадцати высоких должностей, а соответственно одиннадцати мундиров и одиннадцати обильных государственных источников дохода, щурил прозрачные глаза, пожимал плечами. Князь привык, каламбуря и посмеиваясь, играть в дело — он ловко и похоже разыгрывал роли посла, финляндского генерал-губернатора, начальника Главного морского штаба. В Севастополе игра в дело не получалась, надо было делать дело, но Меншиков чувствовал, что каждая его попытка приказать, повернуть, вмешаться неизменно оборачивается чем-то бездарным, неуместным, даже вредным.
— Будет ли взят Севастополь? — спрашивал Пирогов.
Меншиков щурился, игриво касался пальцем пуговки на груди Пирогова:
— Лучше вы мне скажите, долго ли все это будет продолжаться?..
В мыслях князь давно сдал Севастополь, но на всякий случай пожимал плечами, произносил таинственно:
— Поговаривают что-то о мире…
Шаркуны, протиравшие пол в лачуге главнокомандующего, талдычили на всех перекрестках, что только благодаря Меншикову и стоит Севастополь. Пирогов зло усмехался, покусывал губу. Он-то знал, что стоит Севастополь не благодаря Меншикову, а вопреки ему.
Пирогов вообще не мог верить главнокомандующему, который ни разу не зашел в госпиталь, чтобы сказать доброе слово солдатам — легионам, гниющим на нарах.
У раненых солдат и матросов, окровавленных, с искаженными от боли лицами, спрашивал Пирогов:
— Будет ли сдан Севастополь?
— Никак нет, — отвечали. — Не надеемся.
И кто держался на ногах, просил:
— Отпустите, ваше благородие, на батарею. Там все само заживет…
Нахимов почти всякий день приходил в госпиталь. Во время ампутаций стоял возле стола. Раненый, пробуждаясь от хлороформа, счастливо улыбался, видя склоненное над ним лицо «старика Павла Степаныча».
— Ваше превосходительство, а ведь это они нас за Синоп…
— Правда, братец, за Синоп!
В госпитале Нахимов заметил как-то известного храбреца лейтенанта Титова, раненного в правое плечо, приказал отвезти его к себе на квартиру:
— Сам выхожу…
Прощаясь, Нахимов вынимал из кармана записную книжечку, оборачивался к Пирогову:
— Что надо?
Пирогов говорил. А наутро появлялись позарез нужные нахимовские приказы: об устройстве бань, о снабжении личного состава сушеной зеленью, о запрещении пользоваться нелуженой посудой, о строительстве хлебопекарных печей «для всех, то есть и для солдат».
Пирогов провожал Павла Степановича на крыльцо. Молча, одними главами, спрашивал:
— Отстоим Севастополь?
Нахимов досадливо махал рукой, взбирался в седло. Ехал задумчиво на казацкой своей лошадке.
Ничего больше не осталось в жизни Нахимова — только Севастополь! Не нужно было Нахимову ни славы, ни богатства. Художник хотел писать с него портрет — отказал. Поэт поднес ему хвалебную оду — Нахимов поморщился:
— Если этот господин хотел сделать мне удовольствие, прислал бы лучше сотню ведер капусты для моих матросов.
Царь один раз послал к Нахимову флигель-адъютанта с «поцелуем и поклоном», другой раз… Второй флигель-адъютант встретил Нахимова на улице — адмирал с окровавленным лицом возвращался домой после обхода батарей.
— Вы опять с поклоном-с? — закричал флигель-адъютанту. — Благодарю покорно-с! Я и от первого поклона был целый день болен-с!..
Когда же царь надумал «благодарить» Нахимова деньгами, усмехнулся Павел Степанович:
— Нельзя ли за эти деньги выписать по почте бомбы?..
Бомбы… Три российских завода — Охтинский, Шостенский и Казанский — давали в год шестьдесят- восемьдесят тысяч пудов пороху. А защитникам Севастополя нужны были сотни тысяч пудов. В связи с недостатком боеприпасов последовало секретное распоряжение на пятьдесят выстрелов неприятеля отвечать пятью. Артиллеристы по случаю православных праздников выпрашивали разрешение стрелять побольше.
Только Севастополь остался в жизни Нахимова. Заметили, что после гибели Корнилова он словно нарочно появлялся во весь рост, не таясь, на самых опасных участках, под ядрами и пулями. Говорил серьезно, что вот одна у него «собственность», которую он «бережет для себя», — место для могилы возле адмиралов Лазарева и Корнилова. И эту «собственность» он отдал другому — контр-адмиралу Истомину, геройски погибшему в марте 1855 года.
Нахимов не желал пережить Севастополь. И, словно вторя ему, писал Пирогов: «Не хочу видеть моими глазами бесславия моей родины; не хочу видеть Севастополь взятым; не хочу слышать, что его можно взять…»
Корнилов и Истомин, Нахимов и Пирогов, тысячи матросов и солдат — они стали судьбой Севастополя. И Севастополь стал их судьбой. Но были другие. Те считали, что у каждого судьба своя. И как часто на просьбу Пирогова отвечал Нахимов невесело:
— Я менее, нежели кто-нибудь, имею влияние на управление Севастополя.
Взбирался в седло, прибавлял, ни к кому не обращаясь:
— Да простит всевышний, если может, тому или тем, кто поставил нас в такое безвыходное положение…
Давал шпоры. Уезжал задумчивый. Казацкая лошадка шла небыстро, понуря голову.
«Тот» и «те» не задумывались об устройстве бань и поставках сушеной зелени.
Приказывали: всех ампутированных перевести на Северную сторону.
Пирогов тряс штабистов: раненые в тяжелом состоянии, нужно сначала подготовить кровати,
