многих вытурили… А, впрочем, ладно… с чего бы это Михаил молодых балбесов вспомнил? Ах да… о князе думал. Не юнец князь, хоть и двадцати лет еще, пожалуй, нету… По-местным меркам — человек, конечно, еще молодой, но вполне зрелый. И своего — по всему видать — не упустит. И не только своего… В Новгороде Великом князь — человек служебный, для войны, для суда верховного, ну а насчет верховной власти — шутишь! У Новгорода своя власть есть — посадник, тысяцкий, Совет господ — бояре именитые, «сто золотых поясов» — ну и вече, конечно, собрание городское. Понятно, бояре там первую дудку дули, а «житьи люди» и «гости» богатые им конкуренцию старались составить. У аристократов-бояр — власть, князь тоже власти хочет — вот пусть бы они и дрались, интриговали — именно так и рассуждали «житьи», так что князь был бы им сейчас нужен.
Напрасно надеются… Михаил усмехнулся. Хотя… сейчас уйдет, через год позовут — явится, репрессии начнет против тех, кто за «немцев». Хэ! А хорошо все наперед знать, однако… Только пока какая самому от этих знаний выгода? А никакой! Браслет, браслет искать надобно… мастерскую…
Михаила инструктировал лично хозяин, тысяцкий. Все подробно обсказал — как и куда идти, что говорить, и что делать… Договорились и о связи — это уже со Сбыславом. По ходу дела понял Миша — на долгое время его внедряют, Штирлица хотят сделать, мать их… Ну и черт с ними, Штирлиц так Штирлиц! Обжиться — пусть даже и так, в шпионстве, да свои дела делать. Обжиться — да… Главное, по-другому-то никак не выйдет, делать то, что прикажут, надобно — а как иначе выжить? Ну, допустим, послать всех, да сбежать — а потом что? Где жить, что кушать? В таксисты идти, ха? Что он, Миша, умеет-то такого, чтобы здесь пригодилось? Мечом махать? Ну, так это уже пригодилось — вона… К другому кому наняться — воином — так не факт, что лучше будет, может даже — и много хуже. Здесь хоть Сбыслав — вроде как друг… Да еще эта Марья… Ну и привязчивая же девчонка! Здесь ее, правда — в работу: полоть, поливать, стирать — а она и расцвела вдруг! Похорошела вся, по воскресеньям — в платье новом — из холстины, но чистое, красивое, с вышивкой — бусы на шее дешевые, но тоже ничего, сверкают зеленью изумрудной… как и глаза… А красивая девка! Сбыславов подарок… тьфу… Пришлось ведь дружка уговаривать, чтобы «холопку» оставить… Сын тысяцкого разрешил, конечно… правда, нахмурился, предупредил — «кто на рабе женится, сам робичич» — по закону так. Женится… Ага, как же…
Сбыслав ухмылялся:
– Если хочешь, пусть в твою избу раба изредка наведываться будет… тайно… Хоть и грех то… После невесту тебе сыщем, из наших… такую, чтоб не стыдно. От рабы своей тогда избавься… Ну, время еще есть.
Марья так и жила в людской, вместе с остальными девушками-челядинками, на Мишу при встрече поглядывала, кланялась, однако ж в избу его к ночи не просилась, а приказать самому Михаилу вдруг стало стыдно — экий рабовладелец выискался. Да и сколько девчонке лет… шестнадцать хоть есть ли? Говорила, что больше — врет, явно врет! Хотя здесь в тринадцать-четырнадцать замуж выходят, потом рожают каждый год — кто ж позволит бабе пустой простаивать? Детская смертность высокая, а помощники в доме всякому нужны, и чем больше — тем лучше. Патриархальная семья, аграрное общество — что уж тут говорить-то?
В общем, непонятные отношения были сейчас у Михаила с Марьей — он и сам вроде как теперь человек зависимый — рядович, — а она, уж так вышло — его имущество. Собственность. Велик соблазн, но… Он же, Михаил Сергеевич Ратников — человек, а не похотливый козел! Ну, было раз… не сказать, чтоб по принуждению, а сейчас… совсем другая ситуация сейчас, и зазвать Марью на ночь в избу, как ни крути — подло. Да и не до того стало…
В корчме на Лубянице — что на Торговой стороне, близ площади-торга — на Ильин день, в честь праздника, подавали свежее, недавно сваренное пиво. Хорошее оказалось пиво, вкуснющее, Миша уже третью кружку — деревянную, верно, литра полтора объемом — выкушал и еще хотелось. Деньги были — корову только что на Торгу продал, так что гулеванил теперь, можно сказать, на свои кровные «белки»- вервицы. Не было сейчас на Руси мелкой монеты, как, впрочем, и крупной, не считая немецких и старых арабских дирхемов. Как помнил Михаил с института — «безмонетный период». Крупные сделки гривнами серебра обеспечивались, а мелкие — чем придется — беличьими шкурками, бусинами, медными колечками или — тоже медной — византийской монеткой, у кого таковые имелись.
Корова, ясно, была не Мишина — тысяцкого Якуна. Тощий такой нетель, давно уже забить собирались или продать — вот как раз и сгодилось. Для, так сказать, более правдивого вхождения в образ. По тщательно разработанной Якуном легенде, Михаил — бедный однодворец, пришел вот в Новгород единственную коровенку продать, поскольку с год тому назад сгорели в лихоманке и жена, и чады- домочадцы, а все хозяйство, стало быть, пришло в полное — полнейшее! — разорение. А он, Михаил, оставшись бобылем, взял последнюю коровенку да отправился в город — искать не счастья, а хотя бы пристанища.
– Может, в артель какую возьмут, плотником, — жаловался Миша соседям по рынку — таким же, как он, горемыкам, молодым — лет по шестнадцати, парням с похожей судьбою. Один — рыжий светлоглазый Мокша — торговал лично подстреленную в лесу дичь — куропаток и рябчика, второй — чернявый, похожий на грека, Авдей — пытался продать почти что не ношеные лапти.
– А вот, налетай, лапоточки лыковые, новые…
Рябчика-то с куропатками быстро взяли, а вот на лапоточки не налетали чего-то, может быть, потому что совсем близехонько — через рядок — как раз и торговали лаптями, корзинками, туесами, коробами разными и всяким прочим плетеньем. Правы люди — уж если и покупать лапти, так новые — стоят дешево, снашиваются — месяца за два… ну, это как ходить.
Миша, в отличие от босоногих парней, был обут в кожаные постолы с обмотками и высокой оплеткой. Постолы выглядели уж о-очень сильно поношенными, как и вся прочая одежка — зипун, порты, длинная, до колен, рубаха… между прочим, шелковая, но, увы, давно потерявшая и вид, и блеск. В общем, такой вот образ человека, некогда имевшего кое-что, но ныне пришедшего в полный разор.
– Говор у тебя цудной, Миша, — еще на рынке заметил Авдей. — Издалече?
– Вообще-то — с Заволочья.
– Поня-а-атно.
Михаил уже, конечно, попривык к Новгороду, но все же, все же смотрел по сторонам, широко раскрыв глаза, что провинциалу с какого-то там Заволочья было вполне даже простительно. Ничего не скажешь, красив город, хоть и мало еще каменных строений — всего несколько храмов да стены детинца на Софийской — а все же, все же… Улицы бревнами — а кое-где — и брусом — мощенные, чистые, усадьбы за частоколами ладные, аккуратные, с высокими домами в два-три этажа, с резным узорочьем, с крышами из серебристой дранки… ох эти крыши… особенно сейчас блестели — ну чистое серебро. Денек-то выпал теплый, не дождливый, но и не ярко-солнечный, а такой, с серебристо-облачным небом, словно бы озаренным неким матовым сиянием, как оклады на древних иконах. Сияние это отражалось в многочисленных озерцах и ручьях, и конечно же — в Волхове, седом батюшке Волхове, без которого — уж всяко — не бысть бы великому граду, не бысть…
А зелень вокруг! Прямо здесь, в городе. Яблоневые и вишневые сады, смородина, выгоны — целые луга, прямо здесь, в городе, вот, хоть у многоводного Федоровского ручья — ах, а цветов, цветов сколько! Пушистые — дунь — и нет — одуванчики, розовый вкусный клевер, и все оттенки голубого и синего — васильки, колокольчики, фиалки… да, еще иван-чай — фиолетово-розовый, налитой, душистый, а еще ромашки — девушками на гаданье «любит, не любит, плюнет, поцелует», и желтизна-желтизна — лютики. Красиво… глаз не оторвать прямо.
А воздух… воздух такой, что, кажется, пить его можно. Даже не пить — хлебать большими деревянными ложками.
Ну и народу соответственно — много, день-то праздничный. В церквях колокола — поют, гудят, заливаются! Боом, боом… — басом, солидно — на Софийской звоннице, красивым баритоном — в церкви Богоявления, что на воротах детинца, почти так же, но как-то громче, изысканней — рядом, в церкви Параскевы Пятницы… ну и в остальных церквях — дисканты — динь-динь-динь, динь-динь-динь…
Про колокола — это Мише Авдей обсказал, тот, что на грека похож, чернявый. Оказывается, он у себя на погосте дальнем звонарем был.
