Критическое исследование хронологии древнего мира. Античность. Том 1

основана на эпосе, что были отдельные былины — jdai, по выражению Дионисия, о Ромуле, о Тарквиниях, о Кориолане и т.д. Слабые стороны этого мнения указывает нам еще Швеглер: jdai следует понимать как гимны, молитвы лирического характера, а потому мало имевшие общего с историей; еще меньше исторического материала содержали naeniae, плач женщин за гробом покойника, и упоминаемые археологом Варроном застольные песни о подвигах предков, лирический характер которых не представляет никакого сомнения. Но, и помимо всего этого, где следы народного эпоса в повествовании Ливия, если не считать за таковые басни вроде рассказа о Кориолане, позднее происхождение которого доказано Моммзеном с полной очевидностью? Быть может, их надо видеть в описываемом у Ливия обычае солдат петь во время триумфа песни, в которых прославлялась доблесть их полководцев и которые, перейдя в народ, могли положить начало эпосу? Такое предположение является маловероятным ввиду того, что вряд ли эти песни заключали в себе исторический материал… Наконец, вряд ли могли эти совершенно случайные, только что импровизированные песни удержаться в народной памяти, легче думать, что они исчезали из нее так же быстро, как и возникали, как только интерес к событиям, способствовавшим их зарождению, сменялся новым, что при кипучей исторической жизни Рима не заставляло себя долго ждать» ([35]. стр. 40).

 

Общая характеристика книг Ливия

Подводя итоги, Мартынов высказывает о первой декаде Ливия следующее мнение: «Если рассматривать с этой точки зрения первую Декаду Ливия, то мы в ней увидим три отдельных периода… Начнем с первого из них, обнимающего всю историю Рима от его основания и вплоть до галльской катастрофы, т.е. почти четыре столетия. Относительно этого периода вряд ли покажется чересчур смелым утверждение, что следов синхронистических записей мы здесь найти не можем и что ввиду этого первые пять книг Ливия не соответствуют требованиям современной исторической критики. Ничем не ограниченное господство искажающих все факты записей аристократов, подделка документов, производимая высшими магистратами, и широкое распространение мифического элемента как в чистом своем виде, так и в виде этиологических сказаний, — вот его отличительные черты. К нему относятся все выдающиеся позднейшие интерполяции… Состояние хронологии самое плачевное: целые годы (248, 264, 265, 378) пропущены… Что касается до вещественных памятников, статуй, договоров, документов различного рода, то хотя и можно найти довольно частые указания на них, однако надежной опоры они не представляют… Доказательств, подтверждающих невозможность довериться документам, можно привести множество… С вступлением Ливия во второй период, обнимающий римскую историю от галльского погрома и приблизительно до второй семнитской войны (книги 6—8), мы как будто бы чувствуем резкую перемену… Но так ли это и следует ли придавать веру этим показаниям Ливия? В последующем повествовании он, по–видимому, опровергает сам себя. И в этом периоде мы видим ту же неустойчивость, ту же сбивчивость сведений, те же разногласия анналистов… До признания наличности в этом периоде точных и систематичных синхронистических записей еще целая бездна. Конечно, можно допустить, что некоторые выдающиеся события были записаны и что, благодаря этому, память о них сохранилась и до позднего времени, но могут ли такие отрывочные, случайные заметки в каком–нибудь греческом календаре считаться за летописи, в основе которых лежит представление о большей или меньшей непрерывности и последовательности ведения их, — вот вопрос, на который трудно ответить утвердительно. Мы найдем и у самого Ливия указания на то, что существование в то время синхронистических записей он считает крайне проблематичным. В самом конце восьмой книги, т.е. под 432 годом (напомним, что у Ливия прямой даты нет. — Авт.), он замечает, что неустойчивость фактов того времени полная» ([35], стр. 43—44).

Когда Мартынов переходит к остальным книгам Ливия, он высказывает предположение, что здесь дело обстоит лучше и что можно предполагать наличие синхронистических записей, которыми мог пользоваться Ливий. При этом Мартынов постоянно повторяет, что следует сделать скидку «на те времена», не знавшие строгой исторической критики и смотревшие на историю как на предмет морального и нравственного свойства, а не научного. Число употребления слов «конечно» и «несомненно», которыми он не брезгует применительно и к книгам первой декады (например: «В девятой и десятой книге мы находим уже множество указаний на такие, несомненно, существовавшие памятники, как статуя победителя Герников Кв. Марция Тремула…» [35], стр. 44), при переходе к остальным книгам Ливия резко возрастает. Словом. Мартынов все делает, чтобы убедить в том, что все–таки последним книгам Ливия следует в какой–то степени доверять. Вот как он обосновывает возможность такого доверия: «Описание сооружения какого–нибудь храма сопровождается теперь такими подробностями (в тексте Ливия! — Авт.), что, несомненно, оно, ввиду возбуждаемого им в то время интереса, было записано современниками со всевозможной точностью. Так, например, рассказ о постройке диктатором Г. Юнием Бубульком храма богини Спасения представляет скорее весьма точный отчет о ходе работ, чем простое упоминание в летописи известного факта. Мы найдем здесь указания решительно на все выдающиеся моменты сооружения этого храма… Подобная точность указывает уже на сравнительно высокую степень правильности и последовательности в ведении анналов» ([35], стр. 45). Вот так, читатель, оказывается, следует убеждаться в достоверности того или иного рассказа: чем подробнее рассказ, тем более он достоверен! Эти фрагменты текста Мартынова производят впечатление неудачной шутки, тем более разительной после трезвого обсуждения в предыдущих пунктах. Все доводы, которые приводит Мартынов (а их немного) для обоснования достоверности последних книг Ливия, основаны на все том же анализе текста Ливия с точки зрения подробности изложения. Прочтите следующее: «С половины пятого столетия появляются у Ливия уже самые подробные описания условий договора… Какая поразительная точность, какая аккуратная мелочность в их изложении!.. Трудно представить себе, что Ливий или, если это заимствовано им у другого, то кто–нибудь из его предшественников, дошел до такой степени недобросовестности, что выдумал все эти пункты договора из головы; гораздо скорее он имел под рукой действительный текст договора» ([35], стр. 46).

Нам трудно комментировать это «доказательство». В конце концов Тацит написал не менее подробную «Историю», а тем не менее по поводу ее достоверности мы уже приводили выше некоторые сомнения.

Далее текст Мартынова читается как сугубо юмористическое произведение. У Цицерона в одном месте глухо сказано о следующем эпизоде: после победы при Гераклее Пирр прислал в Рим своего приближенного, грека Кинеаса, для заключения мира. Однако война возобновилась вследствие выступления на заседании сената Аппия Клавдия. По сообщению Цицерона, эта речь была записана. И вот у Ливия этот эпизод превращен в красочную драматическую сцену, захватывающую воображение читателя и, главное, историков. Вот это описание в изложении Мартынова: «Сенат уже готов был согласиться на его предложения (т.е. на предложения Пирра. — Авт.), когда поднялся с места престарелый слепой Аппий Клавдий, знаменитый цензор 442 года, и произнес громовую речь, в которой упрекал сенат в малодушии и предлагал отвергнуть условия мира. Красноречие его имело желанное действие, и война возобновилась…» ([35], стр. 46). Какой вывод можно сделать из такой ситуации? Мартынов, например, почему–то решил, что Ливий имел перед собой оригинал (стенограмму?) этой речи, и удовлетворенно заканчивает описание этого эпизода словами: «Таким образом, мы видим, что во второй половине пятого столетия уже, несомненно, существовали исторические записи, которые притом дошли в первоначальном своем виде до эпохи первых римских историков–анналистов» ([35], стр. 47). Нам же представляется, что талантливый писатель Ливий, а точнее — неизвестный нам весьма поздний автор, скорее всего, эпохи средних веков и Возрождения, вдохновленный кратким фрагментом, создал развернутое полотно и включил его в свой роман.

Далее Мартынов излагает гипотезу Моммзена о том, в каком виде возникла все–таки в Риме анналистика, и разбирает возможные источники, на которых она могла базироваться. Заканчивает это обсуждение Мартынов весьма уныло: «Такова теория Моммзена о возникновении в Риме историографии, теория весьма стройная, несмотря на многие свои слабые стороны, из которых главная та, что на liber annalis или, как его называет Моммзен, Stadtbuch, мы нигде не найдем положительных указаний и что существование его, таким образом, совершенно гипотетично» ([35], стр. 48).

Вопрос о возможном существовании анналов неоднократно поднимался историками ввиду его важности.