— За дочь аль за жену? — и вдруг, не стерпев, захохотала. Оглянулась на меня и захохотала еще больше.
Но Федор понял ее по-своему и ответил раздумчиво:
— А я, Нюрка, еще смогусь, смогусь... — добавил еще раз и заморгал грустно, осмысленно, совсем протрезвев.
— Да очнись же, Федя, оклемайся! — опять Нюру растащило, уже и смех-то весь вышел, осталась одна икота, а Федор все мрачнел и мрачнел. Взглянул на меня, как будто в первый раз увидел и сразу забыл, будто и не я сидел в комнате, а какой-то чурбак. И сразу началось между ним и Нюрой долгое спокойное откровение. И начал его сам хозяин.
— Доверюсь, Нюрка, только с глазу на глаз. Недавно в Сосновку ездил — жениться хотел. Зашел ко мне один старичок и говорит: «Есть одна бабенка, про тебя, Федя, прослышала и намекат — так, мол, и так, и не против бы она, да начать должен ты, раз мужик. Ей-то, бабе, нехорошо подкатываться». Ладно, взял я в правленье разрешенье на лошадь. Запряг Воронка и поехал. Да вон Василей видел мои отъезды, — вспомнил неожиданно Федор и как будто пригласил меня в соучастники. И даже подмигнул хитровато.
И я тоже вспомнил, как месяц назад по жестокой жаре он напялил на себя сапоги, новый костюм, фуражку и сел в ходок. Сидел там прямо, высоко поднимая голову и натягивая торжественно вожжи. Воронко, молодой и поджарый, бежал нервно, игриво, не замечал прохожих. Даже возле меня не дал Федору остановиться и протащил его мимо в какой-то молодой злобе. И подумал я напоследок, как бы не убил конь Федора на степи. Я крикнул тому, чтоб сильно не понужал, а то Воронко растащит. Он оглянулся и обреченно махнул рукой. Видел я, как он и вернулся обратно. Воронко был пыльный, усталый, с губ капало мыло. Федор сидел понуро, концы вожжей лежали на коленях, и он забыл про них. Увидев меня, опять махнул рукой и сказал что-то вроде: «Эх, дурак я дурак». И даже не остановился.
— Василей видел мои отъезды... — повторил Федор и вздохнул. И я почувствовал опять к нему близость, которая уже начинала таять, спадать, и вот вернулась...
На улице был белый день, в окно лезло солнце.
12
Солнца было так много, что я закрылся от него шторкой, но оно все равно достало меня. Стучали буйно колеса, колыхался вагон. Купе стало шире и больше, мои соседи-пассажиры сошли в Арзамасе, и теперь я смотрел на пустые полки, на клочья старых газет — и меня стало томить нетерпенье. Решил приподнять окно. Сразу ворвался ветер. Он был еще по-летнему теплый и мягко касался щек... Как-то встретит Москва? Какие там будут люди? Как среди них поживется?.. А может, не поживется?
А жить надо было шесть долгих лет. Шесть долгих зим. Как грустно будет, наверно, и трудно. Странный человек я, даже себе до конца не признаться. Вот поступил в университет, конкурс выдержал, Москву в первый раз поглядел, сейчас опять еду, а нет радости. Где она, куда запропала? Видно, ушла сразу же после экзаменов, как поступил — и успокоился, а вот теперь пришел страх. На щеках слышу ветер, все громче колеса, и чем громче они, тем мне страшней. И боюсь признаться опять — ведь не столько боюсь столицы, ее шума и гама, толкотни, суетни, и не новых людей боюсь, а своей тоски. Длинной тоски и загульной — по дому, по матери, по родным местам. А тут еще Нюра. Лучше бы не приезжала. А в Казани зачем встретилась, так и будет теперь ходить тенью, на запятки ступать. И только подумал — опять лицо ее на меня выплыло, а рядом Федор и наша горница, и на столе разбросано, возле посуды подтеки. «Съездил, разгулялся», — тихо сказал он, и глаза его опять двинулись мимо меня, поискали чего-то в углах и ушли под брови. Замолчал. То ли просто усталость взяла, то ли задумался. Сидел он как раз напротив окна, и все солнце было у него на лице, а может, это солнце-то и мешало глазам. Его было много, оно кинулось по всей горнице, по всем щелкам и уголочкам, осветило на потолке уже мертвую паутинку, пробралось по половику к голландской печке, и черные бока ее засияли нестерпимым огнем, и уж от печки свет пошел по стене, по фикусу и так дошел опять до окна. Нюра взглянула на нас и рассмеялась:
— Задремали мои мужики. А солнышко, солнышко-то каких птичек повыпускало. И у нас в Грачиках, поди, солнышко. Спи, Ванечка, спи, не тужи, вся работа у тебя сроблена. Отдыхай.
И Нюру охватила радость. Но тут глаза ее набежали на Федора, мелькнуло в них любопытство:
— А как наша Сосновка?
13
— Ну как, ездил дак? — спросила снова весело Нюра и поскребла ноготком по клеенке.
Федор улыбнулся, и было в этой улыбке дальняя жалость к себе и обида. И он медленно, раздумчиво размял папиросу и скрылся в дыму:
— А я уж, думаю, про меня забыли. Ну ладно, доскажу. Приехал я, значит, в Сосновку, вижу — домок у вдовы некорыстный. Она в кухню вышла, смеется: «Здравствуйте, здравствуйте!», а че дальше говорить — не знаю. Она смотрит на меня пытательно, зовет к столу. Вижу, стакан водки подносит за знакомство, и огурчик оказался... Выпил — поблагодарил. Она огурчик на вилку, я головой замотал — после первой не заедаю. Она удивилась вроде и губку закусила. Ну, ладно: про хозяйство спрашиват. Поясняю: дом у меня новый, крестовой, банька, коровка, телушка оставлена, курицы, рыбная снасть. Говорю с подробностями, как хозяйке. Она повеселела, тоже со мной выпила, а потом ни с того, ни с сего, а уж пьяненькая, когда, говорит, последний раз хворал. Поясняю: не помню когда, врать, мол, не буду, что хошь делай — не помню. Она опять темнеет... Никого не понимаю. Мужик достается здоровый, а она в печаль. Ну, и опять выпили: я стакан, она вполовину. Я еще голос свой слышу, а она уж никого, раскраснелась, как девка, про мужа вспомнила. Его громом на Ильин день пристукнуло, а детей не осталось, — видно, не хотела: жила, значит, в свое удовольствие. Я понял, что и хозяйство у них было, да уж чуть-чуть уплыло. Вглядываюся в нее — носишко краснехонек, краснота давно въелась... Ну, думаю, голубушка, ты сама руку к имуществу приложила, между нами говоря, пропила... А она, значит, опять меня пытать, как ночью сплю, как желудок — варит ли?.. Поясняю: все хорошо, даже благополучно. Она совсем закручинилась — и хлоп снова водочки. Не, говорит, ты мне — не пара. Мне нужен старик поспокойней да послабей, потому что сама, мол, в одиночку ослабла. А я ей возьми да грохни: я и есть тот старик, и за слова не суди, а если хочешь — бери. А она: ты не старик, ты еще меня переживешь... Аха, тут и щелкнуло: думаю, зря ты финтила-минтила, ядрена кляча, нужен тебе мужик больной, чтоб через месяц его закопать да имущество засвоить. Разозлился, встал на ноги и по столу хрясь: согласна? Говорит: не согласна. Я кричу: звала зачем? А она как заверещит, да грудью на меня поперла. Чую, драка идет. Я в сенки да в ходок. Воронко не поен, не кормлен, а жарина, еле в свою деревню попали, — Федор замолчал, папироса давно потухла, и пока он рассказывал, в голове у меня стало тихо и сонно и не хотелось вставать. А Нюра наклонилась вперед, нос от вниманья затвердел и опустился совсем.
— А теперь че? — тихо спросила, не отрывая от Федора глаз.
— А теперь про тебя задумал... Давай айда ко мне! А на народ не гляди, мало ли болтунов. Зато как заживем! Подтверди, Василей, — он с надеждой взглянул на меня, и мне ничего не оставалось, как сказать: «Заживете, конечно».
Нюра ноготком по скатертке скребнула, скатерть скрипнула, и вот уж вижу прямо перед собой ее злые, мстительные глаза.
— Ох, не ожидала, зато долго нянчилась. Ох, сынок ты мой дорогой. А куда же вы Ванечку дели? Куда ж вы его отправили?
— Он без нас отправлен! — отрубил Федор и опять весь скрылся в дыму.
— Как это отправлен! Как это таким голосом? Я вот где его ношу! — она постучала по груди кулачком, и в заблестевших исступленных глазах встали слезы.
Но Федор их не видел. Смотрел в стол. И вдруг приподнялся на кулаках и крикнул громко, надрывно:
