фонтанах и огромная сейба; столетнее дерево стояло прочно, его дупла залили цементом, а ветер, наверное, искал в его листьях, как в старом архиве, другие бумаги, что определили бы границу между землею и небом.
— Ну и глупцы же люди! — вздохнул Гуаспер, подняв глаза к огромному дереву, соборному куполу, зеленовато-серому под луной на фоне серебристой чистоты неба. — Лучше сказать, что за глупцы мы, человеческие существа, маленькие, как муравьи! Что такое ты или я рядом с этой величественной сейбой? Что представляем мы собою? Но ведь величие человека именно в том, великое величие человека, что, будучи ничем, ничтожно малою частичкой, он вознесся и стал господствовать над всем. Страшно подумать, на что способна крохотная доля вещества, замурованного в нашем черепе.
— Папа, расскажи про документ… Гуаспер сильно сжал пальцами ее локоть.
— Здесь нас услышат тени, кусты, статуи, вода, скамейки. Вот когда мы» пройдем Манабике… Я сказал тебе о глупости людской потому, что за какой-то старый документ мы получим завтра бумажонку с единицей и множеством нулей, может, с двумя, может, с тремя, с четырьмя, может, с пятью… Я всю жизнь мечтал о доме в Комайягуа[101]… Это самое красивое место на свете… Двухэтажный розовый домик с зеленой балюстрадой… И петухи: пара черных, остальные пестрые или желтые…
— А вдруг будет война и нас там застанет?
— Почему ты спрашиваешь? Или влюбилась в того офицеришку?
— Нет… Я спрашиваю, потому что этот вопрос сейчас задают себе все люди…
— Если будет война, пусть лучше она застанет нас там… За этим документом я охотился с девятьсот одиннадцатого года, а сейчас… однако мы миновали Манабике в своем счастливом возвращении… Я тебе скажу лишь одно: да будет благословен король Испании, приложивший к этой бумаге руку, божественный король с бурым лицом, одетый в черное с головы до пят… И знай еще, — он понизил голос, оглянувшись по сторонам, — что с помощью этого подлинного манускрипта, имеющего безусловную силу перед любым судом, «Фрутамьель» распространит свои плантации куда дальше, тех земель, которые сейчас занимает «Тропикаль платанера». Единица и много нулей, столько, сколько сейчас звезд на небе… Как хорош бог, когда он становится долларом!
Не сообщив заранее о своем визите, донья Маргарита постучала в номер семнадцатый отеля «Сантьяго-де-лос-Кабальерос»; белизна кожи и пудры оттенялась простым черным платьем прелестной вдовы, и только чуть менее черным стал Момотомбито — родинка, делавшая таким пикантным ее лицо и темневшая, будто третий глаз, на щеке.
Дверь открыл Лусеро; он был в одной рубахе с закатанными рукавами, в ночных туфлях, по бокам свисали подтяжки. Лусеро едва успел ее приветствовать, — она уже сидела на краю постели, боком, с сигаретою в зубах, положив ногу на ногу…
— Не думайте, что я пришла для того, чтобы вы мне рассказывали, какими были Лестер Мид и его супруга. Я уже стара слушать сказки. Я пришла узнать, сколько вы мне дадите, если я покажу вам документ, для вас чрезвычайной важности. Немного у вас прошу. Вашей дружбы, всего лишь.
И она протянула руку, — нежнейшие пальцы, кожа, как пена, — руку, которая замерла в руке Лусеро на какой-то момент, достаточно долгий, чтобы гостья перестала курить и вонзила ему в самую душу круглые острия своих зрачков, темных и всемогущих.
— Вот, возьмите… Тут фотокопия…
Лино взял плотную бумагу, обрамленную свинцовосерой полосой, где проступали старинный текст и печати.
— Я оставлю ее здесь, прочтите, потом поговорим; позвоню вам по телефону сегодня вечером…
Она встала и снова протянула руку.
— Не вижу вашего сына. Где же он бегает?
— Спросите меня, где он, чертенок, не бегает, легче ответить.
В дверях она задержалась и оглянулась, чтобы удостовериться, провожает ли ее Лусеро глазами, ее, удалявшуюся теперь по темному коридору, благоухав- шую жасмином и магнолией.
Мало что понял Лусеро из того документа и, перечитав несколько раз, положил его на бюро, не зная, как поступить: звонить ли своему адвокату или сеньору Герберту Криллу, которого старый Мейкер Томпсон оставил вместо себя на случай каких-нибудь срочных дел, — сам он отправился в США дать бой «Фрутамьель компани». Лусеро решил вызвать Крилла. Того не оказалось дома. Вдруг снова постучали. Он поспешно накинул на плечи подтяжки, опустил рукава рубахи, застегнул манжеты и открыл дверь. Снова вдова.
— Я забыла сказать вам, — проговорила она, не переступая порога, — что если по прочтении документа вы захотите продать свои акции «Тропикаль плата- неры», у меня найдется для вас покупатель… по справедливой цене, разумеется, — сейчас эти акции котируются невысоко. Благодарю вас. Извините за беспокойство. Я позвоню вам.
Он едва не стукнул себя телефонной трубкой по губам, с такой поспешностью бросился звонить дону Герберту Криллу, желая узнать, правда ли, что акции «Тропикаль платанеры» падают в цене.
Поднял глаза навстречу входящему сыну. Крилл еще не вернулся домой. У телефона — фотокопия, беспомощный листок. Да, старый документ в этом виде выглядел как-то беспомощно, жалко. Лусеро взял его и сунул в шкаф. Сын в который раз принялся втолковывать отцу правила игры в бейсбол.
XVII
Президент Компании, не повышая голоса, стучащего голоса счетной машины — рычагами ритмично ходили челюсти, — закончил доклад перед правлением, маленькой группой больших акционеров, сидевших полукругом в мягком, комфортабельном полумраке. Из каждого кресла, занятого акционером, поднимался, вибрируя, как телеграфный провод, табачный дымок.
— …сорок четыре миллиона семьсот двенадцать тысяч пятьсот восемьдесят две кисти бананов!
— Повторяю… сорок четыре миллиона семьсот двенадцать тысяч пятьсот кистей бананов!
— Уточняю… Сорок четыре миллиона семьсот двенадцать тысяч пятьсот кистей бананов по пяти долларов за кисть. Чистая прибыль…
Сигарный дым буравил тишину.
— Чистая прибыль за год: пятьдесят миллионов долларов за вычетом пяти миллионов — налога на прибыли, — внесенных в американскую федеральную казну…
Голос. Голос акционера с гвоздикой в петлице:
— Ну, а этим республишкам сколько уплачено?
— Около четырехсот сорока семи тысяч долларов…
— Ого!..
— Повторяю… Трем странам, где мы культивируем бананы, уплачено налогов четыреста сорок семь тысяч долларов; для сведения: в двух из этих стран мы платим только цент за экспортную кисть, а в третьей — два цента… Продолжаю доклад… Повторяю… — глухо добавил президент. — Продолжаю доклад…
Целлулоидно-мутная, холодная атмосфера; в йодистом свете плавали кресла и люди.
— Республика, обозначенная у нас буквой «А»…шелест поспешно переворачиваемых листов, тонкие пружинки табачных дымков: то растягиваются, то сжимаются.
— Повторяю… республика, обозначенная буквою «А», не хочет уступить нам несколько концессий для более крупных операций на ее территории, и приходится преодолевать ее упорное сопротивление на Атлантическом берегу, что причиняет нам немало хлопот. Решение, предлагаемое господам акционерам. Другая республика в нашем досье значится под буквой «Б»… — он листал, листал бумаги, — где мы также владеем плантациями, граничит с республикой «А», и между ними существует старый спор о пограничных землях.
Целлулоидно-мутная, холодная атмосфера; в йодистом свете и сигарном дыму плавали кресла и люди, люди и кресла.
— Решение. Использовать давнишний антагонизм между обеими республиками, вновь нами
