Лейтенант обиделся, но, поскольку начальник считал, что без толстой шкуры нет военного, приложил руку к шляпе, отдавая честь луне, и поспешил ответить:
– Когда много дыму, сеньор полковник, нам видно, как будто луна в крови. Как будто раненые там, бой идет… – говорил он, не вдумываясь в слова, потому что увидел вдалеке длинную цепь деревьев, извивавшуюся меж холмов. Это место и звалось Трясиной.
Дубленое лицо дона Чало расплылось в улыбке. Больше всего на свете он любил поговорить о военных делах.
– А мне это все нравится, – сказал он, уже не сердясь на лейтенанта. – Увидишь огонь в такой час – и как будто воюешь. Хворост трещит, словно пули свистят, дым валит, сверкает что-то, как бы пушки стреляют, где займется огонь – будто люди идут в атаку, ветер – они пригнутся. Ты вникни, я тебе разъясняю. Когда выжигают лес – это как партизанская война. Мы на него отсюда, а он оттуда идет. Ну а с партизанами воевать – как играть с огнем. Почему я победил Гаспара Илома? Потому что с детства прыгал через костры в Иванову ночь и в канун Непорочного зачатия. Хитрый он был, гадюка…
– Вам виднее, сеньор полковник.
– Не сразу угадаешь, а он ведь умный был. Ум у него играл, как огонь в лесу. Надо потушить, а как его потушишь, когда этот Гаспар от роду воин?
– Вам виднее, сеньор полковник…
– Ты не думай, я правду говорю. Сам видел: он дерево свалил взглядом, одним взглядом свалил, такая была сила, взял его, как метлу, и весь мой отряд смел, как мусор, – и людей, и коней, и оружие.
– Вам виднее, сеньор полковник…
– Не знаю, правда или нет, – сказал дон Чало, глядя на дорогу, которая вела к Трясине меж камней и сухих, сожженных листьев, – а слышал я одно предание. Вот тут, где мы едем, на этих холмах, остановился тот, кто помешивает ложкой землю, хотел сменить воду горам, своим рыбкам, а Хуракан и спугнул холмы, которые Кабракан нес в ад продавать, спугнул их, как ос, и они с тех пор видны до самого моря.
– Видны, сеньор полковник…
– Холмы хотели вернуться в мешок к Кабракану. Холмы – это осы. Тянет их обратно. А ветер морской все дует, не пускает их. Овраги – это дырки в сотах, холмы испугались, взлетели, а дырки остались. Каждая оса одну дыру оставила.
Кони начальника и адъютанта двигали ушами смотря по тому, какие звуки шли от Трясины в тесноте холмов, в спиралях обрывов, где гулко отдавался ветер, шумевший в соснах. Когда навстречу катились глухие, однообразные звуки, конь поднимал уши. Когда звуки ползли по земле восьмерками, конь плотно прижимал уши к голове. Когда птицы шумели в ветвях, мелькали во тьме, цечально били крыльями, а всадники, ехавшие почти рядом, перекликались, словно их разделяла река, конь поднимал одно ухо и прижимал другое.
– Ско-олько я тут езди-и-ил, – кричал Мусус, – а все стра-а-ашно!
– Я страха не зна-а-аю! – кричал полковник. – Объя-ясни, что это та-ко-о-е! Объя-сни-и!
Лейтенант притворился, что не слышит, – ему не хотелось отвечать, но дон Чало, обогнавший его немного, схватил его коня под уздцы и заорал, разевая пасть до самых глаз, так громко, что от усилий у него крик полился из носа.
– Объ-я-а-а-асни-и… мне-е-е… е-е-е… объя-а-а-сни-сни-и-и!
– Сза-ади подпека-а-ает!
– А я ду-мал спе-ре-е-ди!
– Как ко-о-гда-а-а-а!
– Что-о-о?
– Смотря-а-а куда-а-а беж-а-а-ать! Сзади под-пе-че-от, впере-ед бе-е-ги! Спере-е-ди – беги-и наза-а- ад!
– А с двух сто-ро-о-о-н – де-е-лай в шта-н-ы-ы!
Полковник завершил свои вопли громовым хохотом. Звонкие сгустки смеха не пробивали шума, только видно было, что лицо его стало смеющейся маской, и конь приоживился от ударов шпор, словно понял и тоже смеется. Он чуть не сбросил всадника. Тот еле усидел, упершись изо всех сил в стремена, чтоб не свалиться, взнуздал расходившегося коня, выпрямился, как мог, и поехал дальше, не сдаваясь.
Лейтенант Мусус отстал. Он дышал тяжело, совсем побледнел, как его белые одежды, и глаза его испуганно глядели на все, что творилось вокруг: ураган разбушевался, луна стала сгустком крови, тучи неслись, звезды гасли, как вымокли, от темного леса пахло конем.
– Кто я такой, в конце концов, – говорил он сам с собой. – Никто… А жаль так жизнь прожить. Все в седле, холодаешь, голодаешь, убить могут чуть что, и ничего у тебя нет, ничего своего. То туда, то сюда, разве тут бабу заведешь?… Такую бабу, чтобы всегда с. тобой была и ты с ней… И детей не заведешь, и дома, и гитары… такой гитары, чтобы ты играл, а она звенела, будто тыква… и шелкового платка, белого, как сахар, чтобы новый пиджак надеть, а его на шею повязать и продеть в кольцо на самом кадыке… Сбежать, что ли?… Сбежал бы со всей охотой, если не убьют… Жизнь потеряешь – не вернешь, не то что у ящерицы хвостик – оборвут его, а он снова вырастет. Не вернешь. Это тебе не должность.
Он и сам не слышал, что говорит, такой стоял шум, когда они спускались к Трясине.
Оба всадника были видны от пояса до макушки, ниже их скрывал кустарник, и походили они на фигурки страждущих душ. Гору заливал кровавый свет; может, и огонь чистилища – красный свет луны. Когда ветер утихал, словно вода кипела, кишели насекомые, жабы прыгали в лужах и грязи, резко трещали цикады, и треск их неумолимо обрывался, когда враг распарывал им брюхо и пожирал их живьем во тьме, кипящей, как вода на огне, в которой отражались багровые отсветы луны, висевшей между горами и темно-синим небом.
Силуэт начальника пропадал в зарослях, потом возникал снова. Он исчезал и появлялся. Мусус не сводил с него глаз, глядел на него, где бы он ни появился. Он не смел ни отстать от Годоя, ни нагнать его и,
