Сочини гель песен глядел на полковника Годоя (лицо у старика было как древесная кора, хохолок надо лбом словно обсосок манго, a глаза еле виднелись в щелочках век), и все молчали, чувствуя, как крадутя индейцы, под началом Гаснара Илома, не потерявшего склонности тянуть чужое, и cкот, и водку, и псов, и даже одеколон из аптеки, которым они вытирались, чтобы перебить пот.
Индейский воин пахнет зверем, который его охраняет, а одеколоны, притирания, мази, соки перебивают этот запах, чтобы враг не учуял и не напал на след.
Если воин пахнет кабаном, он, чтобы сбить врага со следа, умастит себя фиалковым корнем. Гелиогроповая вода отбивает запах оленя, и ею оботрутся тe, кто потеки оленьим потом. Тем, кого охраняют холодные ночные птицы, подойдет настои туберозы, а настой простого жасмина нужен тем, кого охраняют змеи, – такой воин почти не потеет в битве. Розовое дерево поможет пахнущим сенсотлем. Ночная красавица спасает охраняемых колибри, а райский жасмин – подопечных шустрого кинкажу. Тому, кто потеет по-ягуарьи, поможет дикий ирис; тому, кто пахнет попугаем, – стебель руты, а другим попугаем, большим, – запах табака. Тапира скроет лист смоковницы, птицу – розмарин, рака – цветок апельсина.
Гаспар, желтый цветок в колебанье времени, и его индейцы – каменные пятки, каменное сердце – крались в тишине, разделившей сочинителя песен и полковника Годоя.
– Вы уж мне поверьте, – сказал наконец полковник, – всех вырезают, все берут, ничего не забудут. Тоже мне деревня – негде лошадь подковать!
Люди полковника Годоя, дремавшие на корточках, рядом с лошадьми, вдруг очнулись на минутку от испуга. Какой-то пес, весь в парше, влетел на площадь, как шутиха, и заметался, вывалив язык, выпучив глаза, истекая слюной.
Люди задремали. Они сидели на пятках целый день напролет и сейчас впали снова в свой бессонный сон. Если пес ищет воду, решили они, он не бешеный. А пес катался по земле, кидался к домам, терся черной измазанной спиной о стены, о ствол сейбы и о старый, облезлый столб.
– Что это с ним? – спросил из гамака полковник, который в каждой деревне попадал в эту сеть, чтобы поваляться после обеда.
– Беда какая-то, – ответил адъютант, глядя на пса и не меняя позы. Он стоял скрестив ноги у одного из столбов, около гамака, где лежал полковник. Подумав немного, он добавил: – Наверно, жабу проглотил, вот его и разбирает.
– Иди проверь, может, он бешеный.
– Где тут проверить?
– и аптеке, идиот, где же еще? Адьютант надел сандалии, побежал в аптеку.
А пес все бегал и катался. Лай его будил гривастых коней и спящих на корточках пришельцев. Вдруг он остановился и принялся рыть землю, словно закопал когда-то свой след, а теперь его отыскивал. Он тряс головой, будто хотел оторвать ее, но хотел он выхаркать то, что засело у него в глотке. Из пасти, нe задевая зубов и языка, хлынула слюна, пена и еще что-то белое Пес залаял, очищая морду, и побежал искать целебную травку. Он внюхивался, петляя, в тени, в деревья, в камни, снова искал и блевал, изрыгая жгучую известь. Потом бежал, как вода под ветром, и наконец встал на месте, выпучив глаза, вывалив язык и зажав хлыстик хвоста между слабыми, дрожащими лапами. Больше идти он не мог – он двинулся было, пошатнулся, словно стреноженный, его занесло вбок, он упал на спину, лапами кверху, и забился, не желая умирать.
– Отбегал свое… – сказал один из тех, кто сидел на корточках. Пришельцы были внушительны с виду. У того, кто говорил, лицо было изжелта-белое, и рубец от мачете перерезал ему бровь.
Пес лязгал зубами – они стучали, как трещотка, – и жизнь цеплялась за клетку ребер, за шкуру, паршу, кишки, срамные части, задний проход. Верьте и не верьте, а жизнь крепче всего держится за тощее тело, когда сознание гасит та боль без боли, которая подобна тьме и зовется смертью. Так думал другой из дремавших, не выдержал и сказал:
– Еле движется, а никак жизнь из него не уйдет. Да, создал нас господь такими вот, смертными… Что, как бы дал нам вечно жить? Подумать страшно!
– Я и говорю, хуже нет, чем получить пулю, – подхватил первый, со шрамом.
– Да я не о том. Пуля не самое страшное. Вот если б нас оставили жить навечно, повертелись бы мы…
– Уж хуже некуда!
Адъютант вернулся на галерею. Полковник лежал в гамаке, как рыба в сети, выпучив глаза и распушив усы.
– Аптекарь говорит, сеньор полковник, пес чего-то поел, оттого и помер.
– А чего именно, ты не спросил?
– Чего-то такого…
– Ну ладно, а что там было?
– Битое стекло и яд.
– Какой яд?
– Сейчас сбегаю узнаю.
«Пойду– ка я сам», – решил полковник и слез с гамака. Глаза его были голубыми, как битое стекло, и думал он о том, чем отравить мятежного касика.
– А ты, – приказал он адъютанту, – иди разыщи этих, с песнями, чтобы вечером приходили петь.
Вечернее небо пожелтело. Гора прорезала тучи, которые сожжет буря, словно голый маисовый початок. Всеми своими колючками плакали кактусы. Птицы стонали в оврагах. Неужто и желтые кролики попадут в западню? Неужто цветок, светлый, как дневная звезда, не пересилит Гаспарова запаха, не скроет следа его зубов на плоде, следа его ног на дороге, которую знают только желтые кролики?
