часа утра.
Лестер Мид сел на своего каракового жеребца и отправился в «Семирамиду» повидать Аделаидо Лусеро или его сыновей. Стоило выехать за ворота, и он снова почувствовал себя Швеем, тем прежним Швеем, что торговал «всем для шитья» и смеялся «а-ха-ха-ха-ха!». Швей… Лестер дорожил этим прозвищем, своей кличкой. Противно все-таки проводить ночи за картами — сидишь, словно приговоренный, и смотришь, как за окном встает новый день, прекрасный и беспощадный.
Навстречу шла толпа рубщиков. Вздымая меднокрасные, как языки пламени, руки, сверкая белыми зубами, они кричали, грозили, и даже простые мирные слова звучали в их устах как проклятия. Швей, Лестер Мид, Стонер (так его тоже иногда называли) был свой — безобидный малый без царя в голове. Они его знали, помнили его хохот «а-ха-ха-ха-ха!». От Швея скрываться нечего. И Лестеру тут же выложили все.
— Мы не требуем, чтоб больше платили! — кричали они. — Ладно! Но пусть не трогают наших женщин! Пусть уважают их! Не то мы всех перебьем!
Они кричали, яростно размахивали мачете, и каждый ощущал запах женщины, запах ее одежды, ее волос, теплый, зовущий, сводящий с ума запах, и кровь гудела в жилах, и женщиной пахла трава, оплодотворенная солнцем.
Какой-то мерзавец ограбил женщину, раздел и отпустил. Она шла голая через заросли, кто-то вышел навстречу и бросился на нее (он все-таки был мужчиной). Тут явился еще один (этот оказался еще больше мужчиной). Они стали драться, женщина воспользовалась моментом и хотела бежать, и убежала бы, спаслась бы от этих зверей, да наткнулась на охранников.
Знакомая с давних пор земля бежала под ноги коня. Вскоре Швей оказался у дома Лусеро. Ни Аделаидо, ни его сыновей не было. Донья Роселия сказала, что они пошли успокаивать народ. Люди не хотят работать, требуют суда над насильниками. Расплавленное олово льется с неба. Любой мятеж, любая попытка отстоять свое человеческое достоинство задохнется, иссохнет в этом белом пламени. Самый непокорный смирится, когда облепит со всех сторон лихорадка, окутает тьма, желтая, как те проклятые порошки, которые привозят янки, чтобы убивать детей еще во чреве матери, и будешь молча терпеть издевательства, унижения, «дерьмо тебе в гроб», как говорит Аделаидо Лусеро, когда упустит стремя.
Но сегодня Аделаидо сидел в седле гордо, словно на троне. Он выполнял свой долг. Каждый должен выполнять свой долг, каждый, так положено. Лестер Мид спросил, какую цену дают за бананы.
— Двадцать пять золотых сентаво за девять гроздьев.
— Это грабеж, — сказал Лестер.
— У нас тут везде грабеж.
— Я буду протестовать.
— Только время потеряете. Отдайте лучше за эту цену. А то сгниют, и все тут. Отдавайте, чего уж. А до следующего урожая время есть, можете, пока созреет, съездить хоть в Чикаго.
— И съезжу.
Лестер повернул лошадь и поскакал домой. Увидал мокрые следы на ступенях и сразу понял, кто приехал. Лусерята — Лино и Хуан, Бастиансито Кохубуль и братья Айук Гайтан оживленно беседовали с Лиленд. Она с трудом выговаривала немногие известные ей испанские слова, а они терпеливо втолковывали ей что-то, твердили одно и то же, громко и внятно.
— Привет, красавчики! — крикнул Лестер. Так он всегда здоровался с ними в те времена, когда торговал «всем для шитья».
Все заговорили разом, но Лестер остановил их. Он объявил, что едет хлопотать о повышении цен.
— Пока вы туда доедете да пока поговорите, у нас все бананы сгниют в чертову кашу, — сказал Бастиансито и поглядел на товарищей — согласны ли.
— Пусть пропадет один урожай, зато установим Цену раз и навсегда. За следующий получим по справедливости.
— Оно, конечно, хорошо бы, хорошо бы, конечно… Да только… — начал Макарио Айук Гайтан медленно, повторяя одно и то же, — да только тут такая получается история подлая, бананы-то, они уже поспели, и выходит, все наши труды черту под хвост.
— Я так и думал, что тут нам ловушка, — подхватил Хуан Состенес, покачиваясь на кривых ногах. — Ловушка с двойным дном, потому если продать — ничего не заработаешь, а не продать — все потеряешь.
— Ну, как знаете, а я не продам ни за что, у меня злость в душе созрела не хуже банана. — Все засмеялись, и Лестер тоже. — Не продам я им ни одной грозди. — Лицо Лестера постепенно краснело. — И вовсе не потому, что могу ждать. Вы знаете, я в долгах по горло. Но надо же как-то защищаться, если цену дают не по совести.
— Цена, конечно, несправедливая. Сговорились они нас надуть. Обман, ясное дело, обман. — Хуан Состенес качал головой.
— Конечно, обман, — поддержал Лино Лусеро, им-то ведь платят за наши бананы гораздо больше. Что им стоит прибавить нам несколько сентаво?
— Все верно, все верно, — сказала Лиленд на своем ломаном испанском. Она выходила за почтой и теперь стояла в дверях, держа в руках несколько конвертов.
Лестер стал объяснять жене, о чем спор, но спор, в сущности, шел дальше, только теперь на английском языке, — оказалось, Лиленд тоже считает, что надо отдать бананы за ту цену, которую предлагают.
Супруги говорили между собой бурно, но недолго. Лестер снова перешел на испанский. Он сделает так, как сказал, заявил он, пусть платят справедливую цену, он будет требовать, он не позволит обманывать честных земледельцев на их собственной земле.
— Главная-то подлость и есть, что обманывают. Помогают всячески, ничего не скажу, и когда болезнь нападет тоже, а вот как бананы поспеют, не дают настоящую цену, хоть ты что.
— Я и говорю, ловушка, — стоял на своем Хуан Состенес и все качал и качал головой.
— Никто им, конечно, цену не снижал там, где они продают наши бананы. Нечестные люди. Что им стоит немножечко нам прибавить? Держи карман! Плохие люди и, главное, притворяются хорошими. Сами вроде добро делают, а зло таят. Самое это плохое. Посмотришь, и добрые они, и щедрые…
— Хе! Ты, я гляжу, расчувствовался! У нас многие так — ходят, бедняги, и чуть не лопаются от благодарности! — воскликнул один из братьев Айук Гайтан.
— Ну нет, парень, я всегда говорил: «Тропикальтанера» помогает не даром, придется еще нам за ее доброту расплачиваться.
— А что до бананов, так нечего и толковать, сказал Бастиансито, — я вчера видел одного их начальника, этого, который все табак-то жует, мистер… как его… мистер черт-те кто…
— Правильно, — поддержал Лестер, — они все мистеры черт-те кто, неизвестно что…
— Все они… — начал было Макарио Айук Гайтан, нет, не хочу ругаться. Вот дон Лестер тоже из их краев, а не такой.
— Я говорю, какой бы ни был этот мистер, — продолжал Мид, — здесь они все одинаковые. Может, кто из них сам по себе и хороший человек, а на этой должности все равно становится», тем самым, что хотел сказать Макарио. — Он помолчал и прибавил: — В общем, хотите продавать — продавайте, а я не продам.
Они вышли из дому медленно, тяжелыми шагами, будто несли покойника. Бастиансито похлопывал широкополой шляпой по голенищу. Закусил губы Лино Лусеро. И низко опустил голову Хуан Состенес, словно клонили ее к земле тяжкие мысли о вопиющей несправедливости, давили, не давали распрямиться.
— Вот уедешь, а я возьму да и продам бананы, сказала Лиленд устало и включила вентилятор. Жара истомила ее.
— Нельзя. Они стоят гораздо дороже, чем нам дают. А кроме того, никогда не следует отступать перед подлостью. С этого и началось моральное поражение нашей так называемой христианской цивилизации.
— Но они же сильнее, дорогой!
— Да, сейчас они сильнее, черт их возьми, потому, что они нас грабят. Но у кроткой овечки могут
