угрожает столько опасностей, что два дня с утра до вечера его осматривают дюйм за дюймом снизу вверх, а солнце льет сквозь зубчатые листья золотистые струи.
Лиленд видела попугаев и еще каких-то медленно летящих птиц, видела пенистые облака, видела людей, неспешно, по-кротовьи, льющих в пруды керосин, чтобы цапли не расплодились.
Донья Роселия Лусеро услужливо и быстро подала ей стул. Самый лучший в доме. Как же еще, когда сеньора такая вежливая, такая свеженькая, хоть и устала по жаре, такая скромная! Хозяйка никак не могла выразить иначе свою радость, ибо не знала по-английски ни слова, а Лиленд не знала ни слова по- испански.
Обе они как можно выразительней глядели друг на друга, пока Лиленд не уселась и Роселия тоже не присела на скамеечку. Что ж им делать еще? Они за- смеялись и снова стали глядеть друг на друга, уже не испытующе, а ласково, как добрые знакомые. Лиленд с трудом выговорила «хо-ро-ош», имея в виду младшего сыночка, ползавшего по полу; двое других были уже большие. Мать в порыве нежности схватила его на руки, подняла к смуглому лицу, чуть не на голову себе посадила, а потом изо всех сил прижала к груди.
Лиленд думала о том, как сильно разделены люди, когда у них нет, в прямом смысле слова, общего языка. Каждый замкнут в мире своей речи. Вот она, тайна языков, вавилонское смешение… Она положила ногу на ногу (ноги у нее были красивые, щиколотки тонкие), вынула черепаховый портсигар и предложила немой хозяйке сигарету. Хозяйка улыбнулась в знак благодарности и покачала головой. ;
Вдруг, к удивлению Лиленд, неподалеку раздался какой-то клоунский смех — нарочитый, вызывающий, обидный, что ли… Еще больше она удивилась, когда рядом с ними, откуда ни возьмись, появился хохочущий человек. А-ха-ха-ха-ха!..
На нем была потертая куртка с обтрепанными рукавами и темным воротом, а брюки — посветлей, неглаженые, короткие, протертые на коленях. Но лицо умытое, чистое, зеленые глаза того же цвета, что и молодые листья банана, орлиный нос, тонкие губы, подбородок заостренный, рыжеватые волосы гладко причесаны — все дышит чистотой. Для одних он был Швей, для других — Стонер, для третьих — Лестер Мид.
Швей, Стонер или Мид не дал убежать возможным покупательницам. Отсмеявшись своим визгливым смехом, он показал товар. «Все для шитья!» — сказал он, когда перестал смеяться, а потом долго молчал и так таращил зеленые глаза, что они чуть не вылезли из орбит. «Все для шитья», — наконец повторил он, пристально взглянув на товар, и снова закатился смехом: «А-хаха-ха-ха!..»
Лиленд сказала ему, что у него очень удачная реклама — он так хохочет, словно хотел прополоскать горло, а вода оказалась горячая и он ее выплюнул. «Все для шитья… А-ха-ха-ха-ха!..»
Он не ответил на комплимент, но все глядел на Лиленд зелеными круглыми глазами, остекленевшими сгустками страсти. Вдруг он склонил голову — отросшие волосы на затылке напоминали парик, — постоял так секунду, словно на эшафоте, снова взглянул на Лиленд и засмеялся так пронзительно, что Лиленд показалось, будто в уши ей сунули колючую проволоку: «А-ха-хаха-ха!..» Лиленд спросила его, кто он такой. Он проглотил слюну, и на шее его задвигался кадык, будто слова проходили с трудом. Потом он ответил размеренно, как учитель, протестантский пастор или дипломат. Говорил он по-английски изысканно чисто, и это вознаградило Лиленд за все утренние тяготы. Хозяйка не понимала ни слова из их беседы. Прощаясь, он взял за руку прекрасную миссис Пайл и произнес, как произносят почти забытые слова: «…друг мой».
— Так пронзительно смеялись бы змеи, если б умели смеяться, — услышала напоследок Лиленд от странного человека, продававшего «все для шитья». Так пронзительно смеялись бы змеи, если бы умели смеяться… Он стоял, держась рукой за столбик веранды. У его ног, сбоку, лежал мешок с драгоценностями — цветными нитками, иголками, наперстками, спицами. Один ботинок нуждался в починке. На другой спустился носок.
Лиленд попыталась улыбнуться донье Роселии. Это ей не удалось. Губы она сложила правильно, но вышла не улыбка, а гримаса боли. Золотистыми, словно корочка хлеба, глазами она глядела на пришельца, пока он не ушел. Он не был юродивым, как показалось ей сперва. Кто же он? Лиленд попрощалась с хозяйкой, все державшей на руках сыночка, и раскрыла зонтик, собираясь в обратный путь. Швей посторонился, глядя на нее сгустками надежды из-под светлых ресниц, сверкнул ей вслед холодными белками и двинулся в другую сторону, смеясь нарочито, как клоун: «А-ха-ха-ха-ха!..»
Чтобы чем-нибудь отвлечься, Лиленд Фостер, прекрасная супруга Пайла, нервно закрутила над плечом цветастый зонтик и пошла домой. Муж ее обрадовался, что она решила не сидеть в четырех стенах, пока он служит, и спросил, нравятся ли ей здешние места. Побудет ли она тут подольше? Чем светится ее лицо сейчас, когда она пришла от Лусеро, закрывает зонтик и просит виски с содовой и со льдом? Она поцеловала мужа, а потом подала руку Карлу Розе и Эрни Уокеру, завзятому картежнику с зачесом на лбу.
Прежде чем они произнесли хоть слово, она рассказала им о странной встрече с мнимым юродивым, говорящим так изысканно по-английски. Начались споры. Что понимает она, что понимают они, что понимают вообще под изысканным английским? Не окаменелый ли, не иссохший ли это язык? Ведь за изысканность речи хвалят именно тех, кто употребляет ископаемые обороты. Вот они, они сами говорят по- английски живо, хоть ей и кажется, что язык их постыдно беден и груб грубостью впавшего в детство великана, который лопочет, сжевывает для скорости слова или сливает их, как теперь принято, в непотребном деловом жаргоне.
После полудня тут мало что делали. Точней, ничего не делали. Самые жаркие часы проводили, раздевшись, в постели. Потом молчаливые служащие, прервавшие работу, возвращались ненадолго в контору. Все заволакивал черный дым паровозов, трудившихся на плакучей от ив станции, где не было зданий и даже водонапорные башни, посеребренные алюминием, находились довольно далеко. Первые звезды прилежно мерцали в огромной конторе неба, устанавливая связь с Высшим Существом, и монотонно квакали лягушки.
Аделаидо Лусеро шел домой, заслужив свой отдых. Бывают дни, когда ничего не успеваешь. Он распределял дела по часам, но и так успевал не все. Когда он пришел, его окружили дети. Вечером, дома, он чувствовал себя плодоносным деревом, скажем, кокосом, на котором орехи растут по три в грозди. Младшенький был баловень. Только отец вернется, он ползет побыстрей к нему, словно юркая ящерица. Так его и прозвали.
— Гляди, Ящерка уже тут как тут!..
А темнокожий мальчик, будто понимая отцовские слова, перебирал руками по полу, чтобы добраться скорей, вставал, хватал отца за ноги, пытался по ним вскарабкаться. Отец ему помогал.
— Черт! Сын ты мне, за то терплю! Беззубый какой, никак не прорежутся. Будешь первый беззубый человек на земле.
— К нам приходила жена дона Джона, — поведала ему Роселия. — Лучше бы ей не приходить, не сумела я ее принять как следует. И я ее не понимаю, и она меня.
— Сесть ей предложила?
— Ну как же! Правда, не сразу… Побыла она у нас, пока не пришел Швей. Она с ним поговорила на ихнем языке, ничего не разберешь.
Лусеро кивнул, они замолчали. Ящерка пытался засунуть отцу в ноздрю свой палец и отцовский ус.
— Ты его шлепни, — сказала Роселия.
— Ладно, чего там! Чтоб я да сыночка бил! А что Швей?
— Пришел, откуда не возьмись. Он всегда так — нету его, а вдруг захохочет, и вот он, рядом. И уходит, не знаешь как, не знаешь куда. Свихнулся человек!
— Может, и свихнулся, а все ж он сын, или пасынок, или приемыш тех, кто сельву завоевывал, болота одолел, москитов, лихорадку, ящериц, змей, черта самого, чтобы эти прекрасные земли пошли под плантации. Без таких людей тут ничего бы и не было. Они все открыли… Ах ты, забыл! Стой, Ящерка! Забыл сеньору Пайлу бумаги отдать, а они ему нужны. Сейчас вернусь.
Ящерка сильно плакал, расставшись с отцом. А Лусеро пришел к Пайлам, когда друзья прощались.
— Заходи, Лусеро, — пригласил его мистер Пайл.
Аделаидо снял шляпу. Он слышал, хотя и не слушал, что говорят на прощанье. Больше всех говорила
