Малыш, ты помнишь, выпал снег? Первый наш совместный снег. Это было поздно, в начале декабря. Он даже не выпал, а накрыл нас сверху плотно, катастрофически. Ты провожал меня тогда после нашей новой встречи. И мы стояли под фонарем как в перевернутом ведре из снегопада. А мимо люди, слева, справа... Мимо лица, автобусы друг за другом... Один, другой, третий... Собака какая-то. Помню, была собака. Это когда ко мне возвращалось сознание. Когда твои губы немного ослабевали, чтобы я могла перевести дыхание. И тогда я, как лошадь, косила одним глазом и пыталась осознать происходящее.
Потом ты меня затащил за эти палатки. Тебе было мало, да? Или я затащила? Может быть, и я.
На тебе куртка такая была тонкая-претонкая. И ты весь дрожал от холода. И руки у тебя были совсем ледяные. А мне так захотелось согреть твои руки, я дышала на них, дышла, и все смотрела в твои глаза, и не понимала, за что мне такое счастье? Хотя все когда-то бывает в первый раз. И первый снег, и первый свет в конце тоннеля. Ты ослепил меня тогда, сделал незрячей на весь мир. Был только ты один и дни в ожидании ночи. Потому что наши ночи тоже были светлые, с какой-то яростной, сошедшей с орбиты луной.
Помнишь, Малыш, ты не разрешал мне закрывать шторы, и все предметы отбрасывали жирные плотные тени. Потому что было светло как днем. И все было видно: морозные узоры на стекле, цветы на обоях, картины, пепельница, книги, простыни. Казалось, что даже кожа твоя светится. Глаза закрыты, ресницы вздрагивают и оставляют тени на лице. У тебя ресницы такие дурацкие. Как у младшей школьницы – длинные и беззащитные.
Ну, а как баба с веслом во дворе? Вид из окна не изменился?
Как жалко. Что в ней там реставрировать? Разве что весло. Стояла бы себе и стояла. А теперь пропала, с глаз долой – из сердца вон.
Я пропала? Я никуда не пропадала. Не меняла ни адрес, ни телефон, ни город, ни страну, ни планету, ни галактику, ни вселенную.
Просто я перестала тебе звонить. А ты даже этого не заметил. А если и заметил, то не сразу. Просто еще бы месяц-другой, и бомба с часовым механизмом направленным взрывом разорвала бы меня на миллион маленьких дурочек.
Что такое ночь, бессоница, чернушные мысли, кислород, подаваемый только на третьем вздохе, ты знаешь? Что такое запои с такой же влюбленной как кошка и надоевшей как собака подругой? Что такое уходы на сторону с первым попавшимся мужиком и комом в горле вместо оргазма? Утренняя ненависть к самой себе, блюющей над унитазом, – что все это такое, как ты думаешь? Жизнь ежика в тумане, согнутого пополам от боли в солнечном сплетении. И эту жизнь, словно в насмешку всем нам, какой-то олигофрен посмел назвал любовью.
Ну не смогла я, не смогла.
И дело даже не в твоих запоях. Мы вместе бы обязательно справились...
И даже не в тете Лошади.
Дело в другом, Малыш.
Все это время ты был рядом со мной – и тебя со мною не было. Ты как будто держал меня за горло на вытянутой руке, чтобы я не могла к тебе приблизиться. Я видела так в одном фильме. Он ее трахает, а сам держит рукой за горло. Рука вытянута и напряжена, и пальцы ритмично то сжимают ее сонную артерию, то отпускают. Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Вот так и ты близко меня к себе не подпускал. Чего ты боялся? Что я разрушу твой внутренний, такой богатый и неизведанный мир? Или ты считал меня недостойной быть приближенной к тебе? Забронировался в свою скорлупу и балдел там одиноко. Что я ни делала, чтобы прорваться к тебе, но ты был крепким орешком.
А мир, на удивление, гармоничен. На каждую мазохистку находится свой садист. Какая я умная, не находишь? А почему не хвалишь?
Ничего я не придумала. Конечно, тебе было со мной хорошо. Ты ничего не говорил, но я это чувствовала. Женщина всегда это чувствует. Но у мужчин все устроено просто. Секс отдельно, любовь отдельно, как суп и мухи. А у нас, женщин, все по-другому. И нам от этого очень трудно. Надо еще долго эмансипировать и эмансипировать, чтобы достичь высшего пилотажа и научиться отделять одно от другого. Козел сделал свое дело, козел может идти. И никакого огорода, никакой капусты, никаких привязанностей, духовной общности и совместного проживания. Да здравствуют свобода, равенство и братство. И пропади все пропадом.
Только я ни о чем не жалею.
Все было зашибись.
Это потом, после «зашибись», стало плохо.
Но, знаешь, я как-то пообвыкла. Со временем все поистерлось, сгладилось, лишилось острых углов, острых ощущений, приступов безнадежного счастья. Представляешь, мне одной стало даже легче, чем тогда, когда мы были вдвоем.
Помнишь, как я тебе надоедала? Бесконечно звонила, караулила под окнами, следила за тобой, задавала идиотские вопросы, но все это можно ведь было простить, правда? Влюбленная женщина глупа по определению. Глупа, а потому – беззащитна.
Сейчас я вспоминаю себя прежнюю и не верю, что я могла такой быть. И все же это было. И теперь я задаю себе твой вопрос: «Зачем?»
Слезы, истерики, разговоры «за жизнь». А чего стоили мои длительные недельные пропадания! Такая неуловимая Джо. Но ты меня не искал. Я сама вскоре находилась, потому что без тебя долго не выдерживала. А ты как будто бы и не замечал моего отсутствия. И вспоминал только тогда, когда хотелось кофе, а рядом не было той, которая могла бы его сварить. Хотя ты меня не за это держал.
Сидеть, лежать, к ноге. Что еще хозяину надо?
Как я ненавидела себя за это. Но ничего не могла поделать.
Мне просто необходимо было быть подле тебя. Нечаянно с тобой соприкасаться, чувствовать запах твоей кожи, вслушиваться в твое дыхание, замирать от биения синей жилки на твоем виске, охранять твой сон, прикуривать сигареты, слушать утреннее бормотанье над исписанным до черноты листом, оставаясь при этом лишь твоей незаметной тенью.
Единственное, чего я боялась, это чтобы нас не разъединили как-нибудь оперативно. Не развели по углам. Не поставили на разных краях земли на колени, в одиночку замаливать грехи. И в своих безумных снах я представляла себя веткой, привитой к телу твоему как к стволу. И чтоб обязательно с единой циркуляцией крови, адреналиновыми скачками, сердечными спазмами, высоким давлением, холестериновыми бляшками, тромбами и всякой другой ерундой, которая повсюду подстерегает нашу общую, нашу слабую и такую неразрывную жизнь.
А знаешь, это неправда, что бросает тот, кто меньше любит. Зачем ему это надо? Ему и так хорошо. Плохо ли позволять себя любить? Конечно, хорошо. Но, видимо, так устроена психика человека, что мы не очень уважаем тех, кто нас любит. Относимся к ним с высоты своей недосягаемости с легким оттенком покровительства и иронии. И как бы мы ни были мягки или жестоки к своим подопечным, они это чувствуют и потому уходят. От непереносимости своего положения.
Откуда я знаю? Так и нас любили понемногу, и нас бросали как-нибудь. Вот теперь и расплачиваюсь разбитым сердцем, как бы пошло и одновременно пафосно это ни звучало.
Ах, ты ничего не знал? И даже не догадывался? А тебе надо обязательно словом? А дело тебя не устраивало?
Я не кричу!
И не плачу. Просто сердце что-то сжало.
Это, наверное, старость. Болит, и болит, и болит. За тебя, гада, болит.
И очень хочется на море.
Как ты думаешь, на море осенью хорошо? А зимой? Вместо белого песка – белый снег. Я, видимо, ненормальная, но летом на море мне не хватало снега. Закрою глаза и повторяю: «Раз, два, три, море летнее замри». Чтобы можно было долго идти по льду к горизонту. А там бы лед кончился, и началась вода... Знаешь, а море, кажется, самый лучший способ.
Чтоб уйти.
Конечно, шучу. А ты как думал?
