дрожжами и алкоголем.
– Что это? – недоуменно спросил историк.
– Не бойся, пей. – Она смущенно кашлянула. – Бражка это. Сам-то всегда после работы принимает. Хорошая бражка, на чистом сахаре.
– Не пью я, – начал отнекиваться Олегов.
– Что значит, не пью? – перешла в наступление Анисья Трофимовна. – Я тебя не спаиваю, а после работы надо принять! И вроде я тебе должна… Нашу работу исполнил, так что пей.
Боясь обидеть хорошего человека, мученик мужественно поднес банку ко рту и, чувствуя себя последним дураком, отхлебнул таинственной жидкости. Он отродясь не пробовал бражки. Против ожидания, на вкус жидкость оказалась не то чтобы приятной, но вполне терпимой. Она шибала в нос, но по телу сразу же разлилось тепло.
– Еще? – спросила хозяйка. Историк ожесточенно замотал головой, показывая, что достаточно. Но гостеприимная хозяйка снова отошла в угол и тут же вернулась со вновь наполненной банкой.
– Не в силах, – произнес Олегов.
– А не торопись… Посиди… Да и я, пожалуй, приму. – Она в один присест ополовинила банку.
Олегову стало хорошо, захотелось поговорить с хозяйкой, потолковать о жизни, о видах на урожай.
«С чего бы начать, – расслабленно думал он. – Ах, вот с чего!»
– Послушайте, Анисья Трофимовна, – начал он. – Когда работал на чердаке…
– Ну? – отозвалась хозяйка.
– Я там, на чердаке, нашел какой-то ящик… сундучок… С бумагами.
– А-а, – протянула Анисья Трофимовна.
– Вы уж извините, но я открыл этот сундучок и посмотрел на его содержимое. Конечно, нехорошо…
– Чего ж тут нехорошего, – равнодушно ответила хозяйка. – Этот мусор давно сжечь нужно было. Давай-ка глотни.
– А что это за бумаги? По-немецки… То есть на немецком, – похоже, язык у Олегова начал немного заплетаться.
– Постояльца одного бумаги, – пояснила хозяйка, как показалось Олегову, с некоторой неохотой. – Жил тут… Давно. Года три назад, а может, и больше.
– Он что же, немец был?
– Да кто ж его знает. Может, немец, может, жид, то есть еврей, – поправилась хозяйка, – а может, поляк или чех… Не знаю.
– И что же с ним стало?
– Умер, – последовал односложный ответ.
– Можно, я эти бумаги посмотрю? – совершенно неожиданно для себя попросил разрешения Олегов.
Почему Егор вдруг сделал этот опрометчивый, перевернувший всю его дальнейшую жизнь шаг, он и сам не мог объяснить. Судьба!
– А ты по-немецки понимаешь? – удивилась хозяйка.
– Немного, – сообщил Егор.
– Ученый человек, – уважительно протянула хозяйка. – Что ж, бери, читай… Коли делать нечего. – Она допила брагу, сплюнула на земляной пол сарая и направилась к выходу.
Воодушевленный парами алкоголя и идиотским зудом исследователя, Олегов при помощи недоумевающей жены приставил к лазу на чердак лестницу, извлек пыльный сундучок и спустил его на землю.
– Что это? – поинтересовалась жена.
– Секретные архивы РСХА, – довольно глупо сострил Олегов.
– Ты что же, выпил? – недоуменно спросила жена, зная, что Олегов употребляет алкоголь крайне редко и неохотно.
– С устатку, – повторил он понравившееся выражение хозяйки.
Жена засмеялась:
– Опрощаешься, братец. Так сказать, припадаешь к корням… А еще надо мной посмеивался. Так скоро ты наденешь толстовку и будешь босиком бродить по полям.
– А хотя бы! – заносчиво произнес ученый.
– Иди-ка лучше кушать, а потом разберешь этот хлам.
После плотного обеда, состоявшего из ядреной окрошечки, стакана невероятно густой деревенской сметаны и доброго ломтя вкуснейшего хлеба домашней выпечки, Олегов ощутил, как сон наваливается на него, словно огромная пуховая перина. Захотелось прилечь – хоть где, лишь бы поскорей.
Можно прямо на прохладном полу, покрытом пестрым домотканым половиком. Однако Олегов нашел в себе силы, добрался до кровати, рухнул на нее и тут же провалился в бездонный колодец сна.
Пробудился он совсем настоящим дачником. Трудно даже было понять, как до сих пор он обходился без прелестей деревенской жизни. Так и живет человек, не подозревая, что счастье – вот оно, совсем рядом, бродит вокруг да около, нужно только ухватить его за павлиний хвост.
Однако пора было приниматься за дело. Егор Александрович подкрепился стаканом холодной простокваши и вышел из душного дома на свежий воздух. Семьи не наблюдалось, по-видимому, они снова отправились в лес. Тем лучше. Никто не будет мешать.
Он поставил сундучок на врытый во дворе гладко оструганный стол и откинул ветхую крышку.
Сверху лежало несколько припорошенных пылью тетрадей. Олегов перелистал некоторые. Все они были исписаны тем же аккуратным мелким почерком по-немецки. Он отложил их в сторону и занялся остальными вещами. Кроме тетрадок в сундучке имелись три книги, также на немецком языке. В одной из них, хотя и не имевшей переплета и форзаца, историк признал сочинение Гете. Две другие были ему незнакомы. Он принялся за дальнейшие поиски. Еще в сундучке имелись облупленная эмалированная кружка, алюминиевая ложка, зеркальце, бритва с костяной ручкой, ржавая и зазубренная.
Очевидно, если здесь и было что-то ценное, его прибрали хозяева – неожиданно дошло до Олегова. Он немного смутился. А что, собственно, он надеялся найти в этом ящике? Мешок с дублонами и пиастрами? Карту острова сокровищ? Олегов засмеялся. Он не замечал, что неподалеку, по ту сторону изгороди, стоит Анисья Трофимовна и с умилением смотрит на его высокую нескладную фигуру, на лысину и очки с толстыми стеклами. «Ученый», – шепотом произнесла хозяйка, и в ее тоне отчетливо скользнуло невольное уважение к советской науке и лучшим ее представителям в лице малахольного дачника. Кроме всего прочего, у Анисьи Трофимовны имелась дочка, которая на будущий год заканчивала одиннадцатый класс и мечтала стать учительницей.
«Да я для него… – думала хозяйка, – все что угодно, не то что этот вонючий сундук. Эх, будь я помоложе, очкастенький…» И, вспоминая свою бурную молодость, расчувствовавшаяся хозяйка удалилась.
Разочарованный историк в растерянности стоял перед столом, на котором был разложен извлеченный из сундука хлам. И все же он не сдавался. Ведь почти каждый мечтает найти клад. Он снова взялся за тетрадки.
Сии школьные принадлежности были вовсе не похожи друг на друга. Три тетрадки оказались нашими родными, советскими, с таблицей умножения на обороте, а остальные имели явно заграничный вид. На обложке был изображен осанистый старик с пышными усами в военном мундире. Старик сурово смотрел из- под насупленных бровей, словно предостерегал школьников от плохой успеваемости и опрометчивых поступков.
Пилсудский, догадался Олегов, разглядывая полузнакомое лицо. Тетрадки явно были польскими. На других тетрадях имелся герб в виде стоящего на задних лапах льва. Чтобы не было никаких сомнений в принадлежности герба, здесь имелась надпись «ceskoslovensko». А эти, значит, чешские.
Олегов, нужно сказать, неплохо знал немецкий. Он раскрыл одну из тетрадей, присел возле стола и начал разбирать написанное. Сначала он почти ничего не понимал, но, прочитав несколько раз текст, уловил общий смысл. Человек, которому принадлежали эти тетради, рассказывал о бегстве из Польши, после того как в нее вступили немецкие войска. Записи носили весьма сумбурный характер. Так в них
