поскольку последняя неразрывно соединена с душой, как началом, открытым и для духа. Душа мира не есть личность, а только живое бытие, которое способно принадлежать личности, ею изживаться. Но отличаясь от личного начала, она находится с ним в неразрывном соединении. Она, принимая определение от личного духа, сама дает ему окачествованную конкретность, присущую становлению, самооткровению жизни. Здесь находит место вся многоступенность и многообразие бытия сверху донизу. На этой лестнице бытия получает силу и всяческий национализм. Таковой находит для себя и софийное основание, поскольку софийна душа мира. В тварной Софии поэтому обретает себя и основа национальности. Нация имеет пребывающее начало свое, небесное жилище, если не прямо как данность, то по крайней мере, в задании, которое есть небесный замысел о человеке. Абстрактный гуманизм, не имеющий ее реальности, противится божественному: да будет. Начало народности имеет не только право на существование, но и долг самосохранения, которое и осуществляется в истории, конечно, со всеми отклонениями, преувеличениями и ошибками, свойственными всему человечеству. В связи с этим, однако, возникает ряд опасных уклонов, которые представляют собой духовный бич человечества. И, прежде всего, таковым может оказаться неверная аксиоло-гия, ведущая к национальному идолопоклонству или язычеству. Отсутствие здравой антропологии и софиологии имеет последствием неразличение, а то и прямое смешение, духа и душевно-телесной жизни, – в расизме откровенно и последовательно, в национализме же разных видов менее решительно; народность (со всей неизбежной неточностью и ее определении) объявляется вообще высшим, если не прямо единственным, началом человечности. Вследствие такого потопления начал духовных и душевно-телесности получается натурализм и фактическое безбожие, которое столь явно просвечивает и расистской идеологии, представляющей собой рецидив язычества. Духу здесь не находится места, где приютиться в стихии душевно-телесности, да она в нем и не нуждается, даже более того, его отрицается, за ненужностью. Вообще высшей и, пожалуй, единственной здесь ценностью объявляется национальное бытие с его самораскрытием и самоутверждением, – в войне и культуре. Такова же и проистекающая отсюда философия истории.
Но нации даже и для расизма – по крайней мере, теоретически – существуют не только в единственности, но и в многообразии. Поэтому неизбежно возникает вопрос об их сравнительной относительной ценности. Каждая нация сознает себя и говорит о себе от первого лица и притом в собственном, единственном числе. Если бы эта единственность соответствовала действительности, не было бы места и особому национальному самосознанию, воинствующему и самоутверждающемуся. Народность в этом единственном ее виде была бы этим образом национальной самоочевидности. Но раз это не так, неизбежно возникает вопрос не только о национальной борьбе и соперничестве, чему свидетелями мы в настоящее время и являемся, но и о сравнительной национальной самооценке и самоутверждении. Раз существует данная нация, для живого ее члена она есть и национальное я, и соответствующая ему высшая и во всяком случае высокая ценность. В этом проявляется некая необратимость личного местоимения первого лица: о себе самом – и только себе одном – я могу думать так, как об единственном или, во всяком случае, первенствующем личном центре мировой истории. Постольку национальное сознание есть самоутверждение, которое откровенно или прикровенно и заявляет о себе, отрицательно – презрением или антипатией к другим нациям, положительно – исканием своего «мифа» и «типа», в которых сначала неприметно, а затем и явно выражается национальная mania grandioza. Все это в наши дни, может быть, с небывалой резкостью проявляется в расизме, как в его положительных, так и отрицательных самоопределениях. На этом пути возможны разные искушения: прежде всего в сторону расширения всемирно-исторических перспектив, свойственных данной нации (пример чему смотри в историософии Розенберга, для которого всемирная история, по крайней мере «арийства», есть история «северного» германства).
Особенностью расизма является его воинственно-оборонительно-завоевательный характер, соединяемый с односторонним утверждением мужского начала. Последнее религиозно утверждается Зауером (Hermann Sauer. Abendlandische Entscheidung. Arischer Mythus und christliche Wirklichkeit. 1939. 3-te Aufl.), который не устает повторять характеристику национального самосознания как mannliches Grenzgefuhl, осуществляющего себя в воинствовании. Символически это утверждается или в произвольном и потому кощунственном присвоении германству пер-воверховного архангела, ангела- хранителя еврейского народа (Дан. X, 13, 21; XII, 1) Михаила, который, очевидно, мыслится как вождь гитлеровских полчищ. Розенберг, по крайней мере, умеет обойтись без этой кощунственной декорации, которую, напротив, Зауер превратил в национальную виньетку, ироде свастики. Эта декорация не заслуживает даже обсуждения, она свидетельствует лишь о затемнении религиозного сознания у этого христиански-расистского (по-своему выдающегося) писателя. Однако, в идеологии этого христианского расизма, носящего притом резко выраженный протестантский характер, следует отметить своеобразное преломление и проявление основной черты, свойственной протестантизму, это именно его нечувствия Богоматеринства как Вечной Женственности и основания церкви. Стихия мужского начала и мужественности, так подчеркнутая Зауером в пруссачестве и вообще германстве, имеет параллель в общем отсутствии Богоматерного начала в протестантском мировоззрении. Вследствие этого получается лютерански-прусское искажение всего христианства. Последнее принимает насильнические черты под личиной «пограничного воинствования и мужественности». Архангел Михаил и «ангелы его», как вождь поинства небесного в борьбе с драконом, имеет| очевидно, рядом с собой и арх. Гавриила, вестника! Благовещения и в этом качестве ангела Богоматери! по он забывается в этом мужском начале. Мирочув·* ствие, имеющее воински-мужское начало в качестве основания, является а-софийным и становится анти- софийным. Стихия творчества, в которой осуществля-ь (!т себя женственное, рождающее, не насильническое, но органическое начало жизни, здесь упраздняется и пользу мужского насилия, которое в силу того же является не отцовским или сыновним, вообще не органическим, но воинственно-насилующим. То начало психеи, которое составляло душу романтизма и под знаком «das ewig Weibliche» ведомо было также и Гете, упраздняется, раздавленное каблуком немецкого сапога. В этом состоит основное извращение национальной души германства в расизме, как и его творческая пустота и духовное бессилие, прикрываемое воинствующим воодушевлением и… дисциплиной. Но насильничество может внушать только страх, а не любовь, и в таком отношении – как это ни покажется неожиданным – расизм имеет большую аналогию с большевизмом. Оба они способны до времени увлекать и опьянять внешними успехами и государственными достижениями, но это здание, как построенное на песке, может рушиться от внешнего толчка, как не имеющее в себе внутренней связности. У самих пророков расизма прорывается против их воли это самосознание. Горделивые заявления, что история человечества в нынешнюю войну определяется на 1000 лет вперед, чередуются с допущением возможности, что в случае военной неудачи вся эта храмина рассыплется. Теперешний германизм в своем милитаризме имеет внешние черты сходства с Римом, однако с той основной разницей, что Рим, невзирая на преобладание мужественности и слабо выраженную женственность, имел в себе все-таки органическое начало в своем происхождении из доброго, наивного, до-христианского язычества, и это до известной степени его охраняло, – по крайней мере, до времени – от окончательного идолопоклонства государству и того человекобожия, которое проявилось лишь в императорский период в культе цезарей. Расизм же с этого начинает (или уже кончает). Расизм есть послехристианское и постольку и антихристианское язычество, в котором Христос заменяется нео-Вотаном, а почитание Богоматери -человекобожеским культом крови. Немецкая кровь есть бог расизма, этого нового язычества, а этот культ трудно соединим с почитанием арх. Михаила, хотя бы даже извращенным. Расизм есть воинствующее Гнюбожие, ставящее на место божества нацию и призы-мающее приносить жертвы этому идолу. Этот духовный идол овеществляется в крови, как реальном субстрате национальности. Идея крови и ее почитание содержит в себе дву– или даже многосмысленность, которая и должна быть вскрыта.
Прежде всего, согласно определенному учению Ветхого Завета, которому в данном случае соответ- стпует и Новый Завет, «душа тела в крови» (Лев. XVII, II), и «кровь есть душа». (Втор. XII, 23). И таков же инстинкт и всего человечества, даже и в язычестве, на чем и основано принесение кровавых жертв. Кровь есть начало душевно-животной жизни, которое как таковое для животных останется и исчерпывающим. Однако, в человеке оно является только посредст-иующим между телом и духом, в известном смысле вместилищем последнего, началом не только душевно-животным, но и духовно-душевным. В таком качестве уразумевается и кровь Христова, как в евангельском откровении, так и в св. причащении. И эта связь души с духом в крови есть вообще для человека самое важное начало его жизни, которое и этом своеобразии и
