дурдома, и хотя имела для этого все основания, но кто ей поверит? Если вернуться туда и сдаться на милость психиатров, к чему это приведет?
«За два-три месяца лечения ты полностью опустишься, – сообщил внутренний голос. – Превратишься в подобие Людки или Жабы. Растеряешь всю свою привлекательность. Растолстеешь или, наоборот, превратишься в щепку».
Нет, в дурдом возвращаться не стоит. Да там, если верить Молчановскому, ее и не разыскивают. Кстати, почему этот тип помогает ей? Говорит: понравилась. Выходит, влюбился. С первого взгляда! Да возможно ли такое в наше время? Весьма сомнительно. И с его семейным положением так ничего и не прояснилось. То говорит, жена уехала, то – они в разводе. И вообще, этот Молчановский – темный тип. Чем он занимается, Вера так и не уяснила, хотя, судя по всему, деньги у него имеются. Да и живет основательно. Она в этом убедилась. И вообще, он очень боек и оборотист. Съездил в психбольницу, узнал, что там и как. Потом, если ему верить, уладил ее дела в милиции… Уладил в милиции… Значит, она может ехать на службу и разузнать, какие меры приняты в ее отношении. Может быть, ей даже разрешат работать. Ведь хороших корректоров нынче днем с огнем не сыщешь. Молчановский говорил: в корректорской сидит какой-то мужчина. Надо думать, ответственный секретарь. Вот ответсек в первую очередь и заинтересован в ее возвращении. Итак, сейчас она перекусит, переоденется и отправится в редакцию. Что называется, сдастся на милость победителя, а там будь что будет.
Вот и знакомые двери. Испытывая некоторую робость, Вера вошла внутрь. Здесь все было по-прежнему. Толкались какие-то люди, не то пришедшие подавать объявления, не то принесшие материалы для публикации. Пахло до боли знакомо – бумажной пылью, табачным дымом и мышами. Вера, вдыхая столь привычный аромат, чуть не прослезилась.
Она толкнулась в секретариат. Закрыто. Осторожно миновав вход в приемную, она отворила дверь в корректорскую. Так и есть, ответсек тут: читает полосы.
– Здравствуйте, Захар Семенович, – неуверенно произнесла она.
Ответсек поднял голову, сверкнув блестящей лысиной и линзами очков, и тут же усмехнулся.
– Ах, это ты, – хмыкнул он. – Государственная преступница явилась сдаваться? Или нет? Или желаешь продолжить террор? Только меня, пожалуйста, не тронь! Умоляю! У меня дети… и внуки тоже. Ведь я тебе ничего не сделал. А виновника своих бед ты уже покарала.
Тон ответсека был явно ерническим, и в другое время Вера дала бы ему достойную отповедь, однако сейчас она решила вести себя тише воды ниже травы…
– Я, Захар Семенович, только узнать пришла…
– Ах, узнать! Что же именно, прелестное дитя?
– Насчет работы… Как мне быть?
– Ах, насчет работы!.. Я бы тебя с удовольствием амнистировал, но дело в том, что ты уволена. Поэтому тебе нужно идти к главному.
– К главному? – переспросила Вера.
– Да, к Павлу Борисовичу. А он изволит пребывать на больничной койке.
– Неужели я его так сильно покалечила?
– На мой взгляд, не особенно, но ты же знаешь нашего шефа. Он раздул факт твоего нападения на него до гомерических размеров. Всем и каждому Павел Борисович твердит: на него напали террористы… или гангстеры, в зависимости от того, кто спрашивает о его самочувствии. Между прочим, никто, кроме сотрудников редакции, даже не знает, кто на него набросился: мужчина или женщина. Не знают даже, сколько всего было нападавших. Городской номенклатуре он толкует, что на него совершено нападение по политическим мотивам, а своим друзьям-коммерсантам – мол, пытался опубликовать весьма откровенную статью об итогах приватизации. Не дали! – Захар Семенович визгливо засмеялся.
Ответственному секретарю по фамилии Кукиш (уж не удивляйся, читатель, каких только фамилий не встретишь на просторах матушки-России) было лет шестьдесят с большим хвостиком. Похож он был на подслеповатого крота из мультфильма про Дюймовочку. Ни детей, ни тем более внуков (несмотря на его уверения) у Захара Семеновича не имелось, поскольку он был убежденным гомосексуалистом. Однако свою сексуальную ориентацию он не афишировал, как не афишировал и национальность. Хотя и то и другое являлось «секретом Полишинеля». В его советском паспорте, в пятой графе, черным по белому было написано «украинец», однако жители города, те, что постарше, хорошо помнили его отца, заведующего керосиновой лавкой, носившего фамилию Кукес. Над своим низкопоклонством перед начальством он и сам иронизировал, а слабохарактерность выдавал за доброту. В остальном же Захар Семенович был неплохим человеком и весьма опытным газетчиком.
– Так вот, Вера, если хочешь снова сесть на это место, придется тебе идти к Павлу Борисовичу в больницу и упасть ему в ноги.
– Никуда я падать не буду, – возразила Вера.
– Это я фигурально выразился, но на твоем месте упал бы в прямом смысле.
– За такую зарплату?
– Не надо, Вера! Чего же ты приперлась, если тебя деньги не устраивают?
– Где он лежит? – не вдаваясь в объяснения, спросила наша героиня.
Через пять минут она уже садилась в маршрутку, которая останавливалась как раз напротив роддома № 3, где и пребывал страдалец. Этому обстоятельству не стоит удивляться. В данном лечебном учреждении имелся платный стационар, считавшийся лучшим в Сорочинске. В нем лежали не только (и не столько) роженицы, но и вполне зрелые мужчины. Находилась здесь в основном публика, по каким-либо причинам желающая сказаться смертельно больной.
Пребывать в стенах роддома называлось в среде осведомленных лиц – «лечь на сохранение».
Вера остановилась перед дверью матового стекла, проход за которую охранял дюжий мужчина в расцвете лет, в белом халате, внимательно изучавший журнал «Playboy».
– Вы к кому? – спросил мужчина, откладывая журнал.
– К Величко, – сообщила Вера.
– Вас ждут?
Вера несколько замялась, но тут же уверенно кивнула.
Молодец в белом халате внимательно осмотрел Веру. В ответ та выдала ослепительную улыбку. Улыбка, видимо, удовлетворила молодца, поскольку он нажал какую-то кнопку, и дверь с мягким шорохом распахнулась.
– Девятая палата, в самом конце коридора, – сообщил страж.
Вера вновь призывно улыбнулась и проскользнула внутрь.
Коридор в свете невидимых ламп, чей свет отражался от только что протертого белоснежного кафеля, которым от пола до потолка были выложены стены, сверкал, как пасхальное яичко. Здесь даже запах был не заурядно больничный (смесь ароматов хлорки и прокисшей пшенной каши), а благоухало какими-то цветами, не то сиренью, не то жасмином.
Вера подошла к шикарной итальянской двери с номером девять и остановилась, словно размышляя, что делать дальше. Однако нерешительность, особенно в последнее время, была несвойственна нашей героине, и поэтому она уверенно толкнула дверь и вошла в палату.
Никогда в жизни (не считая пребывания в дурдоме) Вера не лежала в больнице, однако хорошо себе представляла убранство больничных палат. Она вспомнила мать, три года назад лечившуюся в онкологии. В палате имелось пять коек, причем одна стояла посередине. На койках пребывали страдалицы. На допотопных тумбочках навалом лежали газеты, замусоленные книги и апельсины. Тут же, у изголовий, сидели посетители. Лица у большинства были исполнены дежурной скорби, однако некоторые страдали всерьез. В палате стоял гул от голосов, но никого это не смущало. Каждый посетитель был замкнут только на своем больном и на других ходоков не обращал никакого внимания.
Здесь же все выглядело иначе. Павел Борисович возлежал на роскошной двуспальной кровати под верблюжьим одеялом в белоснежном пододеяльнике и, казалось, утомленно дремал. Приглушенно мурлыкал телевизор, под потолком бормотал кондиционер. На полу имелся коврик приятной расцветки, чтобы, значит, ножкам не было зябко, а на изящном столике стояла хрустальная ваза с белыми игольчатыми астрами.
Комфорт казался полным.
Услышав звук открывшейся двери, главный редактор отверз очи, но в первый момент Веру не узнал. Он
