Инга говорит:
— Это не деньги, Мария, это…
— Уходи, — сказала я. — И не приходи сюда больше. Придёшь ещё раз — морду набью.
Она знает, что я это могу. Я это и сделала в самый первый раз, когда её увидела. Её, чистенькую, розовенькую девочку-припевочку с синими бантиками в волосах. Наша общая мамуля наконец изволила взглянуть на старшую доченьку, которую бросила, едва той стукнул год, ещё и додумалась притащить на встречу свою дочь от второго брака. Познакомить, похвастаться. Нет, я вполне допускаю, что она искренне верила, будто мы подружимся. Она же совсем меня не знала. Сперва я жила с отцом, потом, когда он умер, в интернате, где меня и нашёл Тимур. Большинство Снящих находят в интернатах и детских домах. Я как раз проходила подготовку, когда мамуля решила меня навестить. И сестрёнку мою сводную с собой привела. Порядочно удивилась, надо сказать, когда я вцепилась сестрёнке в патлы и повыдёргивала из них синие бантики вместе с длинными прядями курчавых тёмных волос. У Инги волосы нашей матери. А я рыжая, как таракан. И как мой отец.
Инге тогда было восемь, мне — двенадцать. Подготовку я закончила через год и больше никогда не хотела их убить — ни Ингу, ни нашу мать. Но они-то по старой памяти по-прежнему считали меня психопаткой. Так что мамулю я с тех пор почти не видела. А Ингу видела. И чаще, чем мне хотелось бы.
Инга открыла сумочку, стала рыться — платок ищет небось. На столе прямо перед ней, среди полных пепельниц, стояла салфетница, но Инга не обращала на неё внимания. Наконец нашла, долго сморкалась, потом пошла в ванную, возилась там, видимо, поправляя макияж. Вышла опухшая, красная, несмотря на толстый слой пудры. Посмотрела на меня.
— Ты бы хоть встретилась с ней… перед… — говорит, а у самой в горле всё так и клокочет. Снова сейчас заревёт. У меня начало постукивать в висках.
— Вали отсюда.
Она уходит, но прежде говорит ещё:
— Тебе же достаточно захотеть. Просто захотеть, чтобы она…
Я смотрю в окно.
Ленка в коридоре снова начинает ныть. Потом тихо скрипит входная дверь. Не хлопает — Инга никогда в жизни дверью не хлопнет. Темперамент не тот.
Со стороны может показаться, что я её ненавижу, но это не так. По крайней мере не больше, чем всех других людей.
Я выкурила сигарету. Потом ещё несколько. Потом пошла в спальню, включила вентилятор над кроватью, разделась, легла в постель и проспала тридцать семь часов. Без снов.
Розаров Иван Сергеевич, значит. Рыжий-прерыжий, прямо как я. Взъерошенный, со взглядом голодного воробья. Грация мартовского кота, нализавшегося валерьянки. Одет плохо.
— Садись, — сказала я, — и перестань трястись, не съем. Если бздишь, воды себе налей.
— Я не хочу, спасибо, — отвечает Иван Сергеевич Розаров, дико озирая мою загаженную кухню.
— Тогда просто садись. Так, — я пристально осматриваю его с ног до головы. Четырнадцать лет, самый сок. Чуть позже — и чутьё уже не растормошишь, чуть раньше — и будет, как со мной. — Папа-мама есть?
— Есть.
— Чем занимаются?
— Да ничем не занимаются… Батя пьёт, а мать…
— Понятно, — дальше слушать мне незачем. — Ты знаешь, что с тобой происходит?
Мальчишка смотрел на меня исподлобья, настороженно. Жался на краешке табурета, не зная, куда девать руки. Его голубые джинсы протёрты и оттянуты на коленях. На мой вопрос он не ответил. Я вздохнула.
— Хорошо. Просто скажи мне, что необычного ты за собой замечаешь.
Минут пятнадцать он рассказывал о своих снах — вещих снах, которые сбывались едва ли не на следующий день. Я кивала, уже видя, что пацан почти безнадёжен. Типичная кассандра. Так у нас зовут тех, кто всё время снит только плохое — то есть то, что его обывательский разум воспринимает плохим. А чего ещё ждать, по одному взгляду на него ясно, что мальчишка издёрган до крайности.
— Ладно, хватит пока, — оборвала я его, видя, что пацан увлекся. — Тебе объяснили, кто такие Снящие?
Косится на меня. Молчит. Потом кивает, но не слишком уверенно. Или всё-таки не объяснили, или, что более вероятно, он ничего не понял. Я снова вздыхаю. Никогда мне терпения с детьми не хватало.
— Ты особенный, знаешь, да? То, что тебе снится, сбывается. Но не потому, что тебе приснилось, а потому, что ты это увидел во сне. Ну смотри. — Я беру ручку и пишу на обрывке газеты его имя. Иван Сергеевич Розанов не отрываясь следит за моей рукой. Дописав, я пододвигаю обрывок к нему. — Это я написала или оно мне написалось?
— Вы написали.
— Ну вот. Это то же самое.
Он неуверенно кивнул.
— Ох, называть-то мне тебя как?
— Можно Ваней… — в уголках его рта появляется тень робкой улыбки, — Мария Владимировна.
В его устах моё имя не медленное и неповоротливое, а угловатое, колючее, с двумя резкими «р». Я не улыбаюсь ему в ответ.
— Так вот, Ваня, теперь возьми ручку и напиши мне свой сон.
Он колеблется, чешет затылок, потом подчиняется. Я молча слежу за ним. Он кажется старательным, хотя и немного туповатым. Дисциплинарное взыскание, блин…
— Ну, написал? — забираю у него обрывок, сминаю не читая, бросаю через плечо прямо в корзину — вау, трёхочковый! — Ты сделал это в последний раз. И больше никогда не сделаешь. Теперь бери, — подсовываю ему салфетку, — и пиши здесь: «Лес, рыть землю, лисица, полевая мышь». Написал?
— Написал, — говорит мальчишка. Вид у него совершенно ошалелый.
— Вот это ты теперь будешь делать, Ваня. Тебе скажут, что ты должен наснить то-то и то-то. И ты наснишь это. Только это. А не то, что тебе захочется или чего ты испугаешься. Понял?
— Нет, — жалобно говорит Иван Сергеевич Розаров.
— Список литературы у тебя есть?
— Н-нет…
Я пошла в комнату и следующие десять минут возилась с компьютером, распечатывая список. Когда вернулась, Ванька вытягивал шею, будто силясь разглядеть обрывок газеты, который я выбросила в мусорную корзину.
— Держи. Пройдёшься по библиотекам. Только с Фрейда не начинай.
— Ага, — кивнул он и впился в список глазами. Будет стараться. Я неторопливо закурила.
— Всем людям, Ваня, снится только то, чего они хотят, или то, чего они боятся. Любой хоть сколько- нибудь внятный и символичный сон так или иначе сводится либо к тому, либо к другому. Сны некоторых людей формируют нашу реальность. Но желания и страх — это то, что мы не можем контролировать. Мы впускаем их в свои сны, а через сны — в реальность вокруг нас. И хорошо, если мы сильнее хотим, чем боимся. А если боимся, то…
— То оно случится.
Я удивилась, что он меня перебил, но кивнула. Ваня снова сидел на самом краешке стула, жадно глотая мои слова, его руки стискивали распечатку, которую я ему дала. Я подумала — а будет ли он читать всю эту хрень. И, главное, надо ли оно ему.
— Поэтому Снящие, Ваня, — это работа. Мы сним только то, что нам приказано снить. И ничего кроме этого.
— А как же тогда…
Он не задаёт этот вопрос — главный вопрос, который вертится на языке у каждого практиканта и который никто из них не может толком сформулировать. И тут уж только от куратора зависит, как будущий Снящий поймёт всё то, на что мы его обрекаем. Его и самих себя.
