Девушка Салиха уже показала однажды свою покорность воле родителей: без сопротивления она стала невестой того, кого они избрали для нее. Но судьба лишила ее нареченного, равного ей и по возрасту и по достоинствам. Нет двух смертей для одной жизни, таков закон всевышнего. А требование Сабатара— кровавая узда второй смерти, накинутая на голову девушки. Я знаю, что говорю: да, не простая узда, а кровавая, — девушка готова умереть, только бы избавиться от того, что ее ждет! Народ мой, у всех вас есть сестры и дочери!.. Несправедливо дважды продавать девушку. Один раз она уже отдала свободу своему роду — пусть теперь ее свобода вернется к ней. Девушка Салиха свободна от сватовства и сговора. Это мое первое решение.
Абай подчеркнуто громко и раздельно сказал эти слова и сразу же продолжал:
— Но и род Сыбан не виноват в том, что ее нареченный жених умер. Сыбан сватал его с добрыми намерениями, честно выплатил весь калым, и вы, кереи, получили его сполна и даже не один раз, а дважды. И первый-то калым был достаточно велик, он стоил по меньшей мере пятидесяти верблюдов. Но вы, воспользовавшись тем, что Салиха идет теперь за старика, да еще третьей женой, потребовали дополнительный калым — и опять много получили. Родную дочь свою вы без колебаний решили продать во второй раз. И тут сыбанцы не виновны. Виновны вы, кереи, в жадности вашей виновны… Итак, за нарушение сговора кереи вернут Сыбану полученный ими калым и добавят пеню. Они получили богатства на пятьдесят верблюдов в первом калыме, на двадцать пять — во втором. За вину кереев перед Сыбаном и перед собственной дочерью я определяю пеню в двадцать пять верблюдов. Значит, кереи вернут Сыбану сто верблюдов. Расход этот должны нести поровну род невесты и род жигита, избранного ею в мужья. Это мое второе решение…
За эти три дня я собрал все сведения об убытках, понесенных обеими сторонами от этой вражды. Сыбанцы угнали у кереев двести коней, кереи у сыбанцев — сто семьдесят. Пусть вернут друг другу коней и заменят пропавших другими, пятилетними. Вот, сородичи, мое решение по этому делу. Оно исходит из одного желания — восстановить мир и единство между племенами. Я сказал все.
Толпа замерла в гробовом молчании. Только оба ояза, которым толмачи переводили слова Абая, одобрительно переговаривались. Все видели, как они, улыбаясь, кивали головой Абаю, как бы одобряя его решение, и, подойдя, заговорили с ним. Это был знак всем собравшимся, что тяжба закончена.
Но ни среди кереев, ни среди сыбанцев, окружавших холмик с двух сторон, не было слышно ни того оживленного шума, который всегда сопровождает приговор, ни обычных возгласов: «Согласен!» — «Не согласен!» — «Не может быть!» — «Правильно решил!» Даже тобыктинцы, наблюдавшие за разбором со стороны, не проронили ни звука.
Жиренше, который сидел среди сыбанцев, шепнул что-то своему соседу, высокому представительному аксакалу, и старик вдруг вскочил на ноги и громко закричал в сторону Абая:
— О Кенгирбай, Кенгирбай, где же дух твой? Разве такой приговор выносил ты сам своевольной дочери рода? К духу твоему взываю, святой предок!..
Старик вышел из толпы, продолжая призывать имя Кенгирбая. Намек его был ясен только немногим: некогда предок Абая Кенгирбай, разбирая такую же тяжбу о невесте, приговорил к смерти и невесту и нарушителя свадебного сговора — Енлик и Кебека. Выкрик старика почти не привлек внимания, толпа стала расходиться.
Но Абай и услышал и понял слова старика. Он долго стоял в глубокой задумчивости и неожиданно громко расхохотался. Жиренше и Уразбай подошли, к нему, в недоумении глядя на его улыбающееся лицо. Жиренше, казалось, был озабочен.
— Все бы прошло хорошо, если б не этот аксакал… — сказал он с преувеличенной тревогой. — Вспомнить сейчас Кенгирбая! Меня прямо потрясло его заклинание… Наверное, и ты раскаиваешься сейчас в своем решении?.. Неужели ты не понял, что и сам сбился с пути предков и людей с него совращаешь? Признайся честно!
Он так и впился в лицо Абая. Тот, перестав смеяться, сурово повернулся к нему.
— Кенгирбая народ называл кабаном, потому что он за взятку кровь своих братьев пил, понял? Я не сын Кенгирбая, я сын человека, — холодно ответил он и быстро пошел от них.
Жиренше и Уразбай, с недоумением и злобой глядя ему вслед, застыли на месте, словно их палкой по голове ударили. Наконец Жиренше покачал головой:
— Зазнался он!.. Ну, посмотрим…
— Кунанбай тоже зазнавался, да чаша через край переполнилась, — зло сказал Уразбай. — С этим то же будет, дай срок…
Балкыбекский съезд быстро шел к концу. Начальники вскоре уехали, народ тоже стал разъезжаться. Абай со своими друзьями направился в Байкошкар. В тот же день и в ту же сторону тронулись и Жиренше с Уразбаем. Догнав Абая, они подхлестнули коней и, обогнав его на расстояние полета стрелы, поехали впереди отдельно.
После того резкого разговора, когда он обругал их, Абаю не представлялось случая поговорить с ними и объясниться. Он ударил своего саврасого и крупной рысью нагнал их. Но едва он поравнялся с ними, оба, молча переглянувшись, пустили коней вскачь и быстро вынеслись вперед.
— Вот как?.. Понимаю! — крикнул им вслед Абай. Задержав коней, они обернулись. Жиренше злобно выкрикнул:
— Вот так и будет! Хватит!
— Понимаешь — тем лучше! — добавил Уразбай.
И они снова поскакали вперед, кипя от злобы. Абай задержал коня, с горечью глядя вслед тому, кого называл другом. Он понимал, что между ними началась вражда.
Такежан и Майбасар возвращались со съезда, окруженные целой толпой. Здесь тоже, не смолкая, ругали Абая. От Жиренше они уже знали о сорока отборных конях, обещанных Бараком.
— Мог вернуться и с почетом и с табуном, а возвращается и без почета и без коней, — негодовал Такежан. — Все обычаи нарушил, судил, как русский начальник… Да и тот не сумел бы так унизить честь наших предков…
Но такого мнения держались только аткаминеры Тобыкты. Ни керей, ни сыбанцы Абая не осуждали. Они приняли его решение и заявили обоим оязам: «С решением согласны, мы помирились». Жумакан и Барак от всего Сыбана, а Тойсары и Богеш — от Керея составили «мировую» и, приложив к ней свои печати, вручили начальникам. Они оценили Абая как человека новых мыслей, смело ломавшего старые казахские обычаи.
— Слова его — добрые. В них исцеление для народа. С этим человеком весь округ считаться будет, — говорили примирившиеся.
По дороге, ведущей из Акшокы в Семипалатинск, ехала повозка с откинутым верхом, запряженная тройкой. На козлах сидел Баймагамбет и, пользуясь прохладой осеннего утра, то и дело погонял саврасых, бежавших крупной рысью. В повозке, обитой изнутри красным сафьяном, сидели Абай и его трое детей: Абиш, Магаш и Гульбадан. На бледном обычно, худеньком лице Абиша играл яркий румянец оживления. Он беспрерывно расспрашивал отца о предстоящей ему новой жизни:
— Где мы будем жить в городе, отец? У казахов или у русских?.. Вместе все трое будем жить?.. Лучше я буду жить отдельно у русских и учиться один!..
— Вот еще! Это я буду жить одна в русской семье! Там будет такая же девочка, как я, и я скорее вас выучусь! — со смехом перебивала Гульбадан, вообще говорившая гораздо смелее братьев. Оттеснив в сторону Магаша, она лежала, положив голову на колени отца. Абаю нравилась решительность девочки и ее жизнерадостность, не изменившая ей даже при первой разлуке с матерью. Пощекотав ее подбородок, он ласково ответил:
— Беззаботная моя, золотая!.. Ты, пожалуй, храбрее всех братьев, ты будешь жить отдельно… Отдам тебя в руки образованной русской женщине, которая тебе матерью будет. Всех вас хорошо устрою! Теперь и сам часто буду жить в городе, с вами буду. Для меня нет ничего важнее вашего ученья.
Он обеими руками обнял детей и крепко прижал их к себе. Магаш давно уже сидел молча, задумавшись: разлука с домом огорчала его больше, чем остальных. Абай, желая рассеять грусть мальчика, притянул его к себе и весело попросил:
— А ну-ка спой, Магаш, начинай, запевай песню!
Магаш был очень доволен, что отец обратился именно к нему. Тонкие губки его заиграли улыбкой,
